– Что? – кокетливо захихикала Танька, в меня воткнулись черные стрелки ее век.
Я перетрусил до холодного пота. Вдруг прочитает мои мысли? Позорище!
– Я от тебя тащусь, – писклявым голосом ответил я.
Прям Фаринелли-кастрат! Елки-палки! Да за что мне это?
– Не волнуйся. – Она наклонилась ко мне. – Все будет о’кей.
Я увидел ее губы близко-близко, и меня хватил тепловой удар.
Я пребывал в тепловом ударе, пока целовался с Танькой в своем подъезде. И вдруг услышал шаги совсем рядом. Сверху. Я не успел испугаться, а мое тело отнесло от Таньки на метр.
– Что? – захихикала она.
– Родаки, – еле выговорил я.
– Боишься? – сощурилась она. У нее был такой ехидный голос, что я срочно пришел в себя.
– Берегу, – небрежно ответил я. – Они староверы.
– Сектанты! – Танька выпучила свои крошечные глазки.
– Не-а. Идеалисты. Верят в порядочных девушек.
– Потянуло постебаться? – процедила она, сощурив черные стрелки глаз.
– Вроде того, – усмехнулся я.
– Не пожалей, чувачок!
– Уже.
– Ну, я пойду! – Она сплюнула. – Детка!
– Иди, – вежливо сказал я.
Она дернула дверь, я бросил ей в спину:
– И помни, мы еще не закончили!
– Пошел вон!
– Уже! – захохотал я. Как последний придурок!
Она ушла, я остался среди обломков малины. Фигурально выражаясь. Сам обломал с перепугу. Что теперь? Она будет трепаться? Будет. Я даже не взял Танькин телефон, чтобы что-нибудь наврать. Да… И пришел тебе, Мишечка, полный трындец.
Я потащился домой, униженный и оскорбленный самим собой. В настроении ниже плинтуса. В таком настроении меня и застукала мама.
– Что с тобой? – Она кинулась ко мне, как МЧС.
– Ничего, – мрачно ответил я. – Я могу побыть один?
– Почему один? – дрожащим голосом спросила она. – Я тебе мешаю?
– Да! – заорал я.
Мама уселась в кресло у моего стола и начала молчать. Так молчит МЧС, если помощь уже не требуется. Пациент умер, почтите память молчанием. Надо сбавить обороты, иначе провал обеспечен. Осподи, кто снимет с меня оковы?
– Что? – процедил я.
– Проблемы с Машей? – Она даже вперед подалась.
– Маша – яойщица[4]. – Я решил отвязаться попроще, получилось как всегда.
– Кто? – У мамы глаза полезли на лоб.
– Тебе лучше не знать.
– Не знать? Почему? Это болезнь? – Ее голос снова задрожал.
– Приблизительно! – захохотал я.
Ой! Умора! Нет. Предки – это лекарство. Самое лучшее в мире лекарство. Поговорил, умер от смеха – и родился заново.
– Перестань ржать и скажи правду! – взбесилась мама.
– Правда в том, что Маша подсела на Интернет, ей нормальные, здоровые парни не нужны.
– Зачем она к тебе приходила? – не верила мама.
– Чтобы лечиться. – Я картинно развел руками. – Но я не помог. Болезнь у Маши слишком запущена.
– Значит, у вас с Машей ничего нет?
– Клянусь! – Я поднял два пальца вверх. – Чтоб я сдох.
– Так нет или да? – вязко переспросила мама.
– Нет! – торжественно ответил я и прочитал «слава богу» на мамином лице.
Она ушла окрыленной, я остался удовлетворенным. Хоть предкам будет хорошо сегодня спаться.
Тупо любить своих ровесниц. Они все не догоняют. В нашей школе девчонки подсели на яой. Сутками сидят в Сети. Осподи! Куда мир катится? Что делать нам, нормальным парням? Кто-нибудь скажет?
Пойти, что ли, к Лизке?.. Да ну! Лизка оказалась не той, за кого себя выдает. Учится еще и дома. Она подтягивает Лизку по математике вместо того, чтобы жить в свое удовольствие. Лизка желает пойти по Ее стопам. «Мне надо сдать ЕГЭ на отлично». Малолетнее мудрило! ЕГЭ за ней придет лет через сто!
– Знаешь, что такое математика? – Лизка самодовольно надулась, я чуть не умер от смеха – малявка на понтах! – Это учение об отношениях между объектами, о которых ничего не известно, кроме их некоторых свойств.
– И че? – скучно спросил я.
– А то, что математика – наука о человеке! – Она выкатила свои глазенапы как блюдца. – Мама говорит, что лучше об отношениях людей и не скажешь. Мама знает! Математика – ее хлеб.
– А, – протянул я и сник.
Я был пигмеем, а Она изучала облака и кормила Лизку математикой вместо хлеба. Потому у Лизки были такие толстые щеки. За одной щекой – икс, за другой – игрек.
К Лизке я не пошел, у нее на сегодня другая диета – оцифрованный хлеб. Я был третьим лишним. Точнее, четвертым, если считать науку о человеке.
На ночь глядя позвонил Сашка, его распирала любознательность.
– И че? – тупо спросил он.
– Сделай обрезание носа, Барби! – обозлился я.
– Че? – оскорбился Сашка.
– Ниче! Возьми совок, поиграй в песочнице!
– Пошел на…!
Я надел наушники и врубил альбом Селины Плейс «Lost in Space». Мне надо было залечить разодранные нервы. На третьей композиции я оторвался от Земли и затерялся в космосе, полном Ее галактических глаз. И меня потянуло к телескопу в компании с Селиной Плейс. На моей аэродинамической улице выл ветер, было холодно и темно. И я один внутри черного неба, запорошенного звездной пылью. Мне в глаз упали синие-синие звезды с ярко-голубым светящимся шлейфом, похожим на водопад из мириад люминесцирующих бабочек, танцующих волков и говорящих деревьев. Я шагнул вправо и провалился в черную дыру. Она была в форме кулака с поднятым вверх большим пальцем, а вокруг большого пальца сияли всеми цветами радуги копи царя Соломона. Да… Это было нечто!
Меня вызвали в школу. Мое великовозрастное чадо состряпало взрывпакет из карбида и подорвало его на уроке физики. Воняло карбидом, урок был сорван, ученики в восторге, физик, завуч и директор в бешенстве.
– Сегодня карбид в школе, завтра тротил в автобусе! Вы думаете заняться его воспитанием или вам все равно, по какой дорожке он пойдет? – Стальные глазки завуча вырезали на мне клеймо изгоя.
– Думаю, – мрачно ответила я.
– Надо не думать, а действовать, – рекомендовала завуч, по совместительству классный руководитель моего сына.
– Как? – спросила я.
Мне посоветовали поменять его свободное время на музыку, пение, спорт, моделирование, рукоделие и прочая и прочая. Причем прочая-прочая лучше во всеобъемлющей совокупности.
– Он увлечен астрономией, – ответила я. – Мы купили ему телескоп «АстроМастер» девяносто эй-зет. Все свободное время он проводит на балконе.
– Не все, – отрезала завуч. – У него полно времени на то, чтобы залезть в электрощит и обернуть пробки мокрой салфеткой.
– Зачем? – удивилась я.
– Мокрая салфетка высыхает, свет отключается, – пояснил физик.
– О! – восхитилась я. – Ни за что бы не додумалась.
Мои визави насупились, я извинилась.
– Он сорвал урок по литературе! – возмущенно воскликнула завуч. – Второе занятие за неделю.
– Как? – заученно спросила я.
– Он не хочет уважать Есенина!
– Есенина? – поразилась я. – Что он ему сделал?
Оказалось, им задали учить стихи на выбор, мой сын выбрал стишок по собственному вкусу. О корове!
Старая, выпали зубы,
Свиток годов на рогах…
Он пять раз начинал и пять раз застревал на коровьих рогах. Класс визжал и катался от смеха, кроме учителя словесности, страдающего отсутствием юмора. Пристрастие моего сына к пасторальной тематике совершенно неожиданно обернулось парой в журнале. Я прикинула: двойка по физике, двойка по литературе, а в четверти что? Прикинула и решила обороняться.
– Скажите, – елейным голосом произнесла я. – Карбид был до или после коровы?
– Какое это имеет значение? – подозрительно спросила завуч, ей не понравился мой тон.
– Не знаю. И все же?
– После, – помолчав, ответила она.
– Понятно. – Я угрожающе забарабанила пальцами по столу. – Это обычная реакция протеста. Вы третируете моего сына, он вынужден обороняться.
– Мы?!
– Естественно! Класс смеялся над моим сыном, а не наоборот. Это класс нужно было выгнать с урока, а не моего сына!
– Что за нелепость? – вскипела завуч.
– Нелепость? – возмутилась я. – Если бы вы отнеслись к этому серьезно и своевременно, то не было бы ни пробок, ни карбида, ни гипотетического тротила! Я требую, чтобы двойку по литературе аннулировали. Не вина моего сына, что ему не дали закончить стихотворение преподаватель и одноклассники. И двойка по физике тоже лишняя. Мокрые пробки и карбид – это, по меньшей мере, четверка по физике и химии. И нельзя оценивать предмет по поведению, это смахивает на должностную небрежность! – Я откинулась на спинку стула и спокойно сказала.:– Аннулируйте двойки.
– Это невозможно!
– Я буду жаловаться! У меня есть связи!
Я победила, они проиграли. Я вышла в коридор, у кабинета завуча торчал мой недоросль.
– И че? – с олимпийским спокойствием спросил он.
– Ниче! – рявкнула я. – При чем здесь корова?
– Ржачно! – Мой недоросль заржал как жеребец.
– Еще раз сорвешь урок, – я приблизила к нему лицо, кипя от гнева, – кабинет твоего отца будет в твоей комнате!
