[История Альбрехта Йозефа]
Мне — 87. Скоро будет 88, просто ужас. — Мои воспоминания почти окончены. Около 200 страниц. — Издатель еще не решил. Когда их выпустить. — Проблема в том, что у меня есть брат. Он тоже написал мемуары. Он прожил интереснейшую жизнь. Жил в двадцатые годы в Берлине. — У Анны была эта ее знаменитая мать. В Вене она пригласила меня на ужин. В 33-м году. Там я был с Альмой, а после ужина пришла Анна. Она не ужинала. Она пришла посмотреть на гостей. И ушла. Гости ей не понравились. — Когда она вошла, я был потрясен. Потом был у нее на Опернгассе, раз или два. — Без сомнения, я безумно в нее влюбился. У нее были другие связи. Любовников она не скрывала. Была замужем за Цольнаем. Но их брак пришел к концу. — Так минуло 20 лет. — Я был влюблен в нее. Она не имела ничего против. Позже сказала, что это очень мило. Она меня вообще не замечала. Я был другом. И все. — Мы снова встретились, когда нам всем пришлось прятаться от Гитлера. — Всего на несколько недель, в Лондоне. Потом началась война. Я оказался здесь. Однажды утром заехал за ней и спросил, вернется ли она в Лондон. — Я работал в Голливуде. — Потом был перерыв в 17 месяцев. Она меня видеть не могла, и я предложил ей отправиться в путешествие. В Китай. Но потом она вернулась, и все было чудесно, как прежде. Единственное странное происшествие. — Краффт-Эббинг. — «Башня масок». Фильм не удался. Мне надо его перемонтировать. Вот приедет Марина — и мы перемонтируем фильм. — Марина — преданная дочь. — Откуда, собственно, взялось слово «полдник». — Я приехал в Америку еще за несколько недель до войны. Мне посчастливилось получить визу. — Я жил с одной женщиной. — Я был тут один. Прошло немного времени — и приехала Анна. Денег у нее вообще не было. Альма купила этот дом. — Сюда приехала маленькая Альма. И Цольнай. Было очень славно. — Анна нашла этот дом с большой мастерской. — Если вы выйдете из комнаты, сможете увидеть кое-какие ее произведения. Анна уехала в Лондон. Довольно надолго. — Мы очень поздно поженились. — Потом — этот перерыв. Когда она меня видеть не могла. — Она поехала в Китай. — Обескураживающе. Она вернулась. Для нее это было не важно. Она вернулась, и все встало на свои места. — Я перешел из школы в театр, где намеревался стать режиссером. — Получил аттестат зрелости лишь благодаря знанию французского. По вечерам я ходил в театр. — Мне был 21 год, и я был — мистер Джесснер. В Берлине. — Я поставил пьесу. Мы знали, что Франкфурт — провинция. — Альфред Керр был знаменитостью. — Из-за этой трагедии мне пришлось оставить театр. — Пьеса успеха не имела, потому что критики… — Эмиль Людвиг. — Он знал Гёте, как… — Репетиция, мне не хватает актеров. — «Каменно-тяжелая». — Я был в такой ярости. — Я так это сделаю, что 39 или 40 лет ту пьесу никому ставить и не захочется. — Маргарита Антон. — Я сума по ней сходил. — Поэтому я ушел. — Вы видели фильм, что я снял об Анне? Главная причина ее занятий скульптурой в том, что Анна не хотела иметь ничего общего с музыкой. Она была выдающейся пианисткой. — Она хотела творить красоту. Красота — ключевое слово XIX века, а сегодня его больше не употребляют. Ни один из известных художников не признается, что его цель — создавать прекрасное. Но именно этого хотела Анна. — Она говорила, если я хочу делать, то и делаю. — Я понятия не имел. Что Альма тоже занималась ваянием, в молодости. — Анна слишком рано вышла замуж. Но она сделала это, только чтобы вырваться из дома. — И сказала собственной дочери, что хотела иметь сына. — Анна — дочь Альмы. Альма хотела сына, но не еврея. — Когда Анна ушла из дому, ей было 17. — Альма — «regular whore».[45] — Она поняла, что Альма — «злой человек». — Никогда не понимал, почему Альмой так восхищаются, а я неплохо знал ее. По Вене. Театр в Йозефштадте предложил мне поставить пьесу. В 25 я был в Вене весьма известен. Поэтому Альма меня и пригласила. Но из этого ничего не вышло. Но я знал ее, и я знал его. Поэтому я, приехав сюда, и стал секретарем Верфеля. И каждый день бывал у него дома. Он диктовал «Бернадетту», потом — «Звезду нерожденных». Поэтому я всегда там был. Мы только болтали. Она и я. — В жизни Анны она сыграла лишь отрицательную роль. — Анны тут сперва не было. Она была в Лондоне. У нее был ребенок от одного еврея. Снова. Альма называла их «жидовскими ублюдками». — Да. До ребенка. — Пока Анна все сносила, она позволяла ей жить здесь. Но в семь часов она была обязана возвращаться домой, потому что Альма ждала ее. — Когда потом мы были вместе, она внезапно изменила свое мнение. Вдруг. И Альма купила ей этот дом. — Ужасно. Просто ужасно. — Альма страшно рассердилась, что Анна хочет быть со мной. Противоречивые чувства. Смешно. — У Анны был счастливый дар не чувствовать и не видеть того, чего она не хотела чувствовать и видеть. — Например, этой смены мыслей у Альмы. Марина никогда не смогла бы учиться в таких дорогих школах, если бы не Альма. Марина хотела ходить в школу с богатыми девочками. — Я Марину видел не часто. Марина очень ревновала Анну ко мне. Девочка-подросток нуждается в материнских советах, Марина была этого лишена. — После того, как умерла Альма, мы жили в Италии. — Анна ездила в Лурд. — В Сполето Анна создала несколько прекрасных работ. — Это очень красивый город. Прекрасно то, что нет там никаких произведений искусства, которые нужно осматривать. — У нее была там эта вилла. — Ее политические взгляды всегда были крайне левыми. — Она никогда не была никаким членом. — Очень скоро ей пришлось бы нелегко. Но были люди, которые хорошо к ней относились и помогали. Собственно, у нее вообще не было никаких трудностей. Она была достаточно осторожна. Но ФБР могло завести на нее дело. — Я почти уверен, что американские власти знали: в Вене она принадлежала к левому крылу. — Она ненавидела Вену. Постоянно твердила о том, как жестока была Вена к Малеру. — Я прожил в Вене пять счастливейших лет. Чудесно. — Лернет-Холенья. Я был его лучшим другом. — Некоторые из его стихов. — «Шествие трех королей. Вечером скачут три короля по льду. Их величества. Факелами указывают им путь рыбаки». — Он был чудесным человеком. — У меня не было знакомых из общества. Я приехал ставить ту пьесу. А потом я написал тот роман. На самом деле я бездельничал. Ждал обеда. Ждал Лернета. За пьесу я получил довольно приличный аванс. Летом я был в Зальцбурге у Цукмайеров. — В Зальцбурге я слушал прекрасную музыку. Тосканини. То было лучшее время Зальцбургского фестиваля. — В это время. Эта встреча с Анной Малер после ужина. В 33-м. Потом она эмигрировала в Лондон. — Но никогда не было никаких проблем. — Мы были очень счастливы вместе. Даже не говоря друг с другом. — Была близость. — Мы поженились в 60-х. — Мы никогда не говорили об этом. — Я получил письмо от своего консультанта по налоговым делам и сказал, что тот хочет, чтобы мы поженились, а она улыбнулась и сказала: «Тогда давай». — Альме вообще не нравилось, что мы вместе. Мы старались не настраивать ее против себя. Мы зависели от нее. Но она не пыталась нас развести. Она думала, что я безнадежен. Потому что еврей. — Она сама была еврейкой. Шиндлер — еврейская фамилия. — Анна очень плохо помнила Малера. Кажется, он любил ее, а она помнила лишь, как смотрела на него из царской ложи и каким маленьким он был перед оркестром. И он сказал: «Be good,[46] девочка моя». -Была настоящая трагедия, когда они приехали в Америку. У нее были только английские гувернантки. В детстве она говорила с английским акцентом. Когда она пошла в школу, над ней смеялись из-за этого. — Она почти не ходила в школу. — Ей пришлось защищаться. Ей было трудно. — Иностранка, еврейка и дочка знаменитого отца. — Она не ходила в церковь. Ничего не было заметно. Нет не единого свидетельства. Ее крестили. По католическому обряду. Я помню, она подписывала какие-то бумаги, что выходит из церкви, поскольку это слишком дорого обходится. — Иногда Анна бывала язычницей.
* * *
Манон принесла кофе. Маргарита села в деревянное кресло. Альбрехт лежал. Закрыл глаза. Манон присела на кровать. Поставила свою чашку на тумбочку. Повернулась к Маргарите. Сегодня они долго разговаривали. Не так ли? Ода, ответила Маргарита. Они долго разговаривали. Должно быть, Альбрехт устал. Ну да, сказала Манон. Он умолкает посреди фразы и отдыхает. Иногда ей кажется, он делает это нарочно. Или? Громко произнесла она. Наклонилась к Альбрехту. «But of course»,[47] — ответил Альбрехт и улыбнулся ей. Манон ответила улыбкой. Так они и сидели. Долго. Маргарита не двигалась. Держала в одной руке чашку, в другой — ложечку. Никак нельзя звякнуть ложкой о чашку. Она смотрела на них обоих. Ей стало грустно. Вдруг. Тяжесть в груди. Глубоко, и снизу давит на горло. Будет ли у нее кто-нибудь, кто так же наклонится над ней. А у Манон. У нее — Фридль. Может быть. Но никаких мужчин. Никаких спутников. Похоже, что наклоняются они. Они — те женщины, кто это умеет. Наклоняться. И наклоняются. Должны. От них этого требуют. И всегда в одиночку. И чтобы всегда все правильно. Да и как иначе. Не следовало ли ей с Фридль броситься с Унтерсберга. Поскольку отец появился только через неделю. После родов. И к этому ей тоже пришлось отнестись с пониманием. Ребенок. Такие перемены для него. Но все-таки он на ней женился. И заботился потом о Фридль. Научился. Потом. Все-таки. Поступают ли правильнее такие женщины, как Анна Малер? Которым нет дела до правильного. А только до себя. Никогда не было места. Кроме тех случаев, когда ей удавалось его заслужить. Она никогда не была просто рядом. А Манон? Альбрехт улыбался ей. С любовью. Словно они вечно были вместе. А при этом их просто жизнь связала. Общая судьба. Оба знали, что потеряли. Что миновало. И Альбрехт улыбался так всем женщинам. Манон взяла чашку. Отпила кофе. Марго надо познакомить с Питом. Соседом. Она спросила Альбрехта, бывал ли у него Пит в последние дни. Нет. Пита уже давно не было, сказал он. Так надо ему позвонить, сказала Манон и вышла. Вернулась с телефонной книжкой, снова присела на край кровати и набрала номер. На тумбочке Альбрехта стоял старый черный телефон с диском. Манон подождала. Назвалась и пригласила Пита заглянуть. Тут у нас молодая дама, она собирается писать об Анне. И хочет поговорить с ним. Нет. Да. Манон положила трубку. Пит сейчас придет. Манон с Альбрехтом подмигнули друг другу. Анна приятельствовала с Питом. Он стал ее завоеванием. Пит — бывший полицейский. Купил один из соседних домов. Но. Что касается политики… Марго и представить себе не может, как это забавно. Анна всегда веселилась, когда Пит крыл Германию и нацистов и при этом сам же ополчался на всех иностранцев. Они беседовали у автостоянки. Там, где Анна работала. И пили красное вино. Вместе. За дверью послышались голоса. Мужские. Низкие и громкие. В комнату вошел Марк и спросил, пускать ли Пита. Манон крикнула Питу, пусть входит. В комнату вошел мужчина. Высокий. Стройный. В джинсах и клетчатой рубашке. Ковбойских сапогах. Темноволосый. Коротко стриженный. Поздоровался. Спросил Альбрехта, как дела. Протянул руку Маргарет. Это Марго, сказала Манон. У него наверняка найдется время на интервью. Наверняка, ответил Пит. Как насчет того, чтобы прямо завтра. В три часа. Да? У нее ведь есть машина? Он сварит кофе. Анна была одним из его лучших друзей. Это честь для него. Он стоял удвери. Чтобы выйти из комнаты, не стукнувшись, ему придется наклонить голову. Да. Как поживают его собаки, спросила Манон. У него немецкие овчарки, к твоему сведению, сказала она Маргарите. Альбрехт и Манон улыбнулись друг другу. Две огромные немецкие овчарки. Оба — кобели. Тут старики рассмеялись. Пит посмотрел на них. Недоверчиво. Чуть-чуть. А почему не парочка, спросила Манон. Потому что из кобелей можно сделать настоящих сторожевых собак. И потому, что их легче натаскивать. Ноодин из псов сейчас у его друга. Альбрехт сказал Маргарите, что Пит все время боится, как бы на него не напал один из главарей мафии, которых он арестовал в бытность полицейским. Пит сверху вниз поглядел на Манон и Альбрехта. Кивнул Маргарите. Он знает, что делает. Он лучше них знает жизнь. В конце-то концов. К сожалению. И ему пора. Нужно еще кое-что купить. Поднял руку в приветствии и ушел. Осторожно глянув вверх и втянув голову в плечи. Его шаги отдавались по всему дому. Манон и Альбрехт рассмеялись. Манон повторила его жест. Он — сущая карикатура, сказала Манон. И ничего не знает. Она встала, все еще смеясь. Им пора домой. Линн, наверное, уже там. Альбрехт сказал, он тоже хочет повидать Линн. Манон пообещала привезти к нему дочь в ближайшие дни. Но она ходит на эти курсы, и они потом созвонятся. Еда ему приготовлена. Маргарита протянула Альбрехту руку. Поблагодарила за беседу. Им о многом нужно еще потолковать, сказал Альбрехт, пожимая ей руку. Да. Им нужно, сказала Маргарита. Жизнь за два часа не перескажешь. Манон давала указания Марку. Жена Марка сидела на кухне. Маргарита ждала на улице у машины. На улице тоже потеплело. Она не стала надевать куртку. Стояла. На парковке лежат куски камня. Местами обработанные. Гладкие грани. Закругления. Сбоку от дома — большое дерево. Покрытое лиловыми цветами. Дом Пита — выше по склону, за кустами. Между домами — густые деревья. Они поехали обратно в Брентвуд. Небо затянуто. Свет равномерно просачивается сквозь облака. Не отбрасывая теней. Маргарите пригодились бы темные очки. На Манон были солнечные очки в широкой черепаховой оправе. Она сунула в нос кислородные трубки и тронулась. Дышала неглубоко. Сначала. На Сансет лицо ее порозовело. Верит ли Марго во что-нибудь. Верующая ли она. Они как раз проезжали мимо одного из больших поместий на Беверли-Хиллз. Парк на склоне. Красивая кованая решетка. Видеокамеры внутри и снаружи. Нет, отвечала Маргарита, она получила слишком католическое воспитание, чтобы верить во что-то. Или хотеть верить. А Манон? Она верит в перерождение. Ей пришлось дважды повторить: «reincarnation».[48] Маргарита не сразу поняла слово в американском произношении. «You think there is hope?»[49] — спросила Маргарита. Нет. Справедливость. В ней все дело. Читала ли она Вильгельма Буша? Конечно, ей пришлось читать его. Ей читали вслух. Но. Маргарита взглянула на Манон. Она должна сказать, что это ужасные истории. И какое счастье, что детям их больше не навязывают. Манон улыбнулась про себя.
