— Перестань. Предупреждаю тебя, перестань.
— Пусти руки.
— Чтобы ты на меня бросилась?
— Я сказала — пусти. — Она попыталась освободиться. — Я тебе глаза выцарапаю. Физиономию разорву...
— Нет, не выйдет. — Непоколебимое смертельное спокойствие Кэссиди заставило Милдред прекратить борьбу, и, когда он выпустил ее руки, она не пошевелилась. — Я один раз сказал, — продолжал он, — ты услышала, вот и все. Разбегаемся.
— Слушай, Кэссиди...
— Нет. Говорить буду я. Слышишь? Я сказал: разбегаемся.
— Ты что, переезжаешь?
— В общем, да. Сегодня отработаю, приду на квартиру и соберу вещи.
— Вот так просто? — прищелкнула она пальцами.
— Вот так, — кивнул он.
Милдред долго не произносила ни слова. Только смотрела на него. Потом спокойно сказала:
— Ты вернешься.
— Думаешь? Сиди жди.
Она пропустила это мимо ушей:
— Чего ты хочешь, Кэссиди? Хочешь увидеть спектакль? Я должна разразиться слезами? Умолять тебя остаться? Упасть на колени? Чего тебе... — Она занесла кулак, секунду подержала его перед ним и уронила руку.
Он отвернулся, пошел было прочь, она метнулась за ним, схватила, повернула к себе.
— Прекрати, — сказал он. — Я сказал: это конец. Уже не починишь.
— Будь ты проклят, — прошипела она. — Разве я говорю, что хочу починить? Я хочу только...
— Чего? Чего?
— Я хочу, чтобы ты все выложил. Кто она?
— Дело не в этом.
— Врешь. — Милдред взмахнула рукой и в полную силу хлестнула его по лицу. — Врешь, погань. — Ударила еще раз, другой рукой вцепилась в рубашку, придержала, ударила в третий раз и провизжала: — Ублюдок поганый!
Он потер щеку и пробормотал:
— Люди смотрят.
— Пускай смотрят! — завопила она. — Пускай хорошенько посмотрят. — Бросила горящий взгляд на стоявших вокруг зевак и крикнула им: — Черт с вами!
Дородная женщина средних лет проговорила:
— Какой стыд! И позор.
— На себя посмотри, — ответила Милдред женщине, потом повернулась к Кэссиди. — Дело, конечно, во мне. Я бездельничаю. У меня дурные манеры, у меня дурное происхождение. Я просто хамка, юбка. Но у меня все равно есть права. Я знаю, что у меня есть свои права. — Она налетела на Кэссиди, вцепилась обеими руками в волосы, оттянула назад голову и прокричала: — Я имею право знать! И ты мне скажешь. Кто эта женщина?
Кэссиди схватил ее за руки, высвободился, отступил назад и сказал:
— Хорошо. Ее зовут Дорис.
— Дорис? — Она посмотрела по сторонам, потом перевела взгляд на Кэссиди. — Это ничтожество? Костлявая пьянчужка? — Глаза ее затуманились. — Господи Иисусе, так вот это кто. Это моя соперница?
Кэссиди умолял себя не ударить ее. Он знал: если ударить ее сейчас, можно все испортить. Крепко закусил губу и сказал:
— Я понял, что хочу жениться на Дорис. Дашь развод?
Милдред по-прежнему смотрела на него во все глаза.
— Дашь развод? — повторил он. — Отвечай.
И она ответила. Рванулась к нему и плюнула в лицо. Пока слюна стекала по щеке, он увидел, как Милдред поворачивается и уходит. Услышал, как люди переговариваются, кое-кто смеется, а один мужчина сказал:
— Ну и ну!
В трамвае, катившем по раскаленной колее вниз к автобусной станции, он сидел, глядя в пол, чувствовал себя озадаченным и гадал, почему озадачен. Дело с Милдред улажено, причем все вышло так, как и следовало ожидать. Безусловно, не стоило рассчитывать, что она примет это с любезной улыбкой, дружески хлопнет его по плечу, пожелает удачи и скажет, как было приятно с ним познакомиться. Реакция была типичной для Милдред, в тот момент Кэссиди не удивился и не понимал, почему удивлен сейчас.
Может быть, это не удивление? Если нет, тогда что? Может, просто хандра, спросил он себя. Не может у него быть хандры, тут нет смысла. Он должен быть счастлив. У него есть все причины для счастья. Положение сильно поправилось. Он открыл в себе что-то здоровое и достойное, решил сохранить и развивать это в себе и создать таким образом лучшую жизнь для себя и для Дорис.
Для себя и для Дорис. Не совсем правильно. Надо перевернуть. Для Дорис и для себя. Так лучше. Правильнее. Хорошее слово: правильно. Ему понравился вкус слова, и он повторил его про себя. Большими буквами “правильно” и подчеркнуть. Правильно, что он встретил Дорис. Правильно, что увидел в ней не просто алкоголичку, разглядел хорошую основу, почувствовал к ней влечение, не похоть и не соблазн, а медленное и неуклонное влечение благочестивого к святыне. И это правильно. Все его мысли, все планы, касающиеся Дорис и его самого, целиком и полностью правильные. Трамвайчик приближался к остановке, и он выбросил из головы инцидент с Милдред на углу улицы. Думал о Дорис и о себе, о правильности всего этого и чувствовал себя просто прекрасно.
Хорошее настроение усилилось, когда он вошел в депо и увидел автобус. Пошел в маленькую раздевалку, надел джемпер и провел почти час, осматривая покрышки, налаживая карбюратор, проверяя контакты. Поднял автобус домкратом, смазал трансмиссию, подтянул сцепление. Ползая на спине под автобусом, увидел, что нужны новые рессоры. Поговорил об этом с инспектором, инспектор похвалил его за усердие. Кэссиди отыскал в заднем чулане новые рессоры, поставил и вылез из-под автобуса с перепачканной маслом физиономией, со спокойным счастливым взглядом.
Умылся, надел чистую униформу. В зале ожидания клерк объявил пассажирам об отправлении утреннего рейса в Истон. Они торопливо пошли к автобусу, а Кэссиди стоял у двери и помогал им войти. Он им улыбался, они улыбались в ответ. Перед дамами старшего возраста он дотрагивался до фуражки и услышал, как одна из них сказала: “Какой вежливый. До чего же приятно, когда они любезны”.
Он устроил своим пассажирам идеальную поездку в Истон. Не слишком быстро, не слишком медленно, просто идеально рассчитав скорость. Выигрывал время на широком хайвее, когда движение было не слишком оживленным, осторожно вел автобус по узкой извилистой дороге, граничившей с верхним течением Делавэра. Там были участки, где требовался опытный водитель: дорога резко шла вверх и внезапно ныряла вниз. И он продемонстрировал своим пассажирам что значит быть по-настоящему опытным водителем. По прибытии в Истон мужчина средних лет улыбнулся ему и сказал:
— Вы безусловно знаете, как надо водить автобус. Я в первый раз чувствовал себя в безопасности всю дорогу.
Этот человек как будто пришпилил ему на грудь яркую наградную ленту, и Кэссиди просиял от удовольствия. Он чувствовал, что держится прямее, грудь у него расширилась, плечи распрямились. Стоя и глядя, как его пассажиры выходят, он переживал нечто подобное давно прошедшим минутам, когда стоял рядом с большим четырехмоторным самолетом, уверенно и спокойно перелетев на нем океан и совершив образцовую посадку, стоял и смотрел, как выходят его пассажиры. Хорошее, надежное ощущение сделанной — и хорошо сделанной — работы.
Входя в здание истонского автовокзала, он обернулся и посмотрел на свой автобус. Он управляет прекрасным автобусом, компактным механизмом из передач, втулок, колес, который обеспечивает его работой, предоставляет возможность ежедневно трудиться и по-настоящему жить в этом мире. Он улыбнулся автобусу, окинув его благодарным любовным взглядом.
Днем было страшно жарко, слишком жарко для апреля и почти невыносимо душно. Но он не обращал на это внимания, уверяя себя, что день просто прекрасный. Из Истона в Филадельфию, круговой рейс, потом снова в Истон, часы текли быстро и гладко. Он солидно сидел за рулем, мысленно нежно беседовал со своим автобусом.
“Ну, давай-ка возьмем эту горку, давай-ка на сорока... Так, просто замечательно, а теперь поворот — легче — идеально... А теперь еще раз поворот. Здорово, парень, отлично справляешься, ты чертовски хороший автобус, великолепнейшая вещица на четырех колесах...”
Через ветровое стекло Кэссиди видел весеннюю зелень полей и холмов, яркую, желто-зеленую под солнцем. Один за другим до него долетали чудесные луговые ароматы, он различал запах жимолости, фиалок, терпкую свежесть листьев мяты. Восхитительные ароматы весны в долине Делавэра. Он смотрел на серебристое сияние сверкающей под солнцем реки на фоне ярко-зеленых склонов берега Джерси. Такие пейзажи всегда стараются изобразить на полотнах или заснять камерой. Но никто не способен видеть все это так, как он видит. Он видит все это так, что чувствует во рту вкус нектара. Ощущает все это с возвышенным и волнующим, полным, уверенным осознанием, что в конце концов и помимо всего прочего жить действительно стоит.
Это как бы вступало в благородное противостояние со всем отрицательным, грязным, испорченным, составляя самую суть надежды и тихой силы, спокойно отвергающей грязь и гниль на стенах многоквартирных домов, на булыжных мостовых портового района Филадельфии. Здесь, высоко на холмах и в долинах, смысл всего, чистый, светлый и безмятежный, заключался в стремлении вперед и ввысь, в тихом, но решительном утверждении, что на этой земле поистине есть сокровища, за которые не требуется платить, нужно лишь видеть, чувствовать, знать, что они означают.
