– Так их же нет.
– В каком смысле – нет?
– Их же убили.
– Как – убили? – спросил он совсем уж глупо.
– Убили. В ту субботу похоронили.
– Кого – их? – переспросил Тимур, страшась очевидного ответа.
Надя заревела.
– Кого – их? – крикнул Тимур. – Глашку тоже?
– И Лешеньку, и Глашеньку, и Леночку…
– Какую Леночку?
– Девочка со второго этажа, школьница, она им за молоком бегала. И ее тоже. У них же дома, как раз молоко принесла.
– Кто в квартире сейчас?
Деловой вопрос не сочетался со страшной новостью. Но Тимур уже понял, что случившееся не только горе, но и дело, и дело это упало на него, потому что больше не на кого: у Лешки родных нету, у Глашки, может, кто и есть, но от них в этой злодейской кровище ждать нечего, разве что цветы на могилку.
– Квартиру опечатали, – прохныкала Надя, – так и стоит. Милиция как ушла, опечатала.
– Чем их?
– Сказали, из пистолета.
Что Лешка вот-вот уйдет, Тимур, конечно, знал, но что так… Кто убил, кому понадобилось?
Алкаши? Наркоманы? Эти на что-то способны, но на такое вряд ли. Взять у Лешки было нечего, зачем бомжам три трупа? Да и ствол не их оружие, был бы ствол, его бы и пропили, алкашам привычнее труба или нож.
Собственно, картина была ясна с первых секунд, просто выучка требовала на всякий случай отсечь все сомнительное. А так – чего тут думать, думать нечего. Сперва заказывают его, Тимура. Потом – Лешка и два трупа рядом. Слишком похоже на тотальную зачистку. Зятек, кто же еще.
Впрочем, он или не он, все равно идти разбираться. Причем сразу, пока есть хоть малая надежда на неожиданность. Да и неожиданность – вряд ли. Высунулся, отвел душу на шпане, теперь небось все побережье мусолит новость. Даже если никто не засек, на всякий случай местные блатняги напрягутся. И Зятек насторожится. Не исключено, ментов подключат – вполне легальный повод, злостное хулиганство, ущерб здоровью. Сами по себе менты не опасны, но их много, они с гонором, терпеть не могут проигрывать, и заваливать их чревато: озвереют и наедут всей стаей, а возможности у них государственные.
Был, конечно, слабенький шанс, что Зятек в этом душегубстве не участник, случайное совпадение, в Москве каждый день сотни квартир чистят, бывает, и с мокрухой. Но тут внести ясность мог только сам Зятек, и то если поставить его на край оврага. Значит, надо поставить на край оврага.
Первое, что следовало сделать – проследить за домом. Что за охрана, есть ли собаки, кто входит-выходит, откуда легче подобраться. Да и с пустыми руками в чужой монастырь соваться неумно: там, скорей всего, кроме шлюх и кухарок, безоружных нет. Значит, нужно оружие, быстрое и тихое. Хотя, с другой стороны, существует только одно быстрое и тихое оружие – он сам…
Соседкина информация была слишком скудна. Тимур набрал Прошку. С третьего гудка Прошка ответил. Голос был нормальный, и Тимур повесил трубку. Главное уже узнал: Прошка жив и не в панике. Значит, Лешка – разовая акция? Или – не все сразу?
Как всегда в опасную минуту, мысль работала четко. Но тут, рикошетом от этой четкости, прямо в сердце ударило осознание происшедшего: убили Лешку! Лешку убили, ближайшего друга, умирающего, беспомощного человека. Он ведь даже защититься не мог!
На какую-то минуту Тимур словно ослеп от ярости. И сразу прихлынуло – убить Зятька! Убить к такой-то матери! Не за нынешнее, так за прошлое. Все равно заслужил. Леха за гада заступился, а он Леху…
Взрыв злости отступил так же быстро, как обрушился. Ярость не профессиональна, в ярости человек слаб. Может подставиться. Выживают хладнокровные. Тимур выжил. Генка выжил. И Леха выжил, и держался, пока не опрокинула болезнь. Но и Макарыч был хладнокровный, такой хладнокровный, что зависть брала. Никакой враг не мог его достать. Свои достали. Со спины. Вот за это Зятька надо кончать в любом случае.
Леха тогда говорил правду – история была давнишняя. Но ведь была, была и никуда не делась. И память не высохла. И убитые не воскресли.
То, что их послали в нищую горную страну, было, конечно же, дуростью и стало возможным только потому, что страной рулила туповатая пенсионерская диктатура и некому было сказать кремлевским дебилам, что это дурость. И вся та война была дуростью. Только крови пролилось немерено. Сперва, обживаясь в наскоро возведенном укрепленном поселке, парни еще верили в то, что им твердили перед отлетом: мол, во-первых, надо помочь братьям по классу, строящим социализм, а во-вторых, по всем границам молодой республики стоят американцы, и, если не удержать ситуацию, они тут же введут войска и поставят в горах ракетные установки, одним залпом покрывающие полстраны от Кишинева до Иркутска. Быстро выяснилось, что никаких американцев нет и близко, а братьям по классу социализм по хрену, им главное – не сдохнуть с голоду, а поэтому надо пасти овец и выращивать свою единственную экспортную культуру – опийный мак. Крестьяне в массе своей были неграмотны, даже Коран знали со слов муллы, а чужаков ненавидели уже за то, что чужаки. Войну они, естественно, могли вести только партизанскую. Но называть их героическим словом «партизаны» было недопустимо, официальное определение «бандформирования» не прижилось, и постепенно пустило корни нейтральное словечко «чабаны». Против танков допотопные ружья чабанов смотрелись смешно, но ведь любой солдат рано или поздно вылезает из танка. Впрочем, все это имело малое значение, потому что в Школе морского резерва не готовили ни для ружейной, ни для танковой войны. Там готовили для иных сражений. Да, они умели все, что умеют другие, но смысл их восьмилетней выучки был в том, чтобы делать то, чего не сумеет никто. Их главный предмет назывался морским самбо, хотя к морю он не имел никакого отношения, а к самбо почти никакого. Макарыч, куратор группы, на третьем курсе объяснил, чего от них ждут. Он сказал, что там, где бомбят, стреляют или взрывают, толку от них не больше, чем от любого охламона в форме. Их готовят для войны без оружия. На танке, сказал Макарыч, в охраняемую зону не въедешь, ствол или нож не пронесешь, электроника застукает. А собственные руки протащишь куда угодно – вот они и есть твое оружие. В Школе морского резерва читался долгий курс, называемый техническим словом «отключение», к рубильникам и штепселям он отношения не имел, зато, например, к медицине самое прямое. Отключить на двадцать минут, на час, на сутки, навсегда – вот по таким параграфам у них были зачеты и экзамены. А в горной стране отключать было некого – не пастухов же или торговцев гашишем на бедных рынках. Когда у начальства возникала нужда, а она время от времени возникала, вызывали вертолеты, и ракеты «воздух-земля» отключали приблизительно вычисленного противника целыми кишлаками.
Мужики не могли понять, зачем они в этой убогой азиатской глубинке травили анекдоты про Брежнева, ругали кремлевских маразматиков, которые шлют на бойню чужих детей, а своих прячут по государственным кабинетам. Но так было лишь в первые месяцы. Потому что потом бессмысленная, никому не нужная большая война расслоилась на тысячи мелких, сугубо личных, но вполне осмысленных войн. У кого-то убили друга, и надо было отомстить. Кому-то понадобились награды для будущих карьерных планов. В ком-то ненавидящие взгляды крестьян зажгли ответную ненависть. Кто-то устал бояться и решил, что пусть лучше боятся его. А для кого-то война в горах стала огромной фабрикой адреналина, вроде рисковой охоты на большого зверя, когда клыкастого монстра надо прикончить прежде, чем он прикончит тебя. И эти личные войны постепенно заслонили очевидную бессмыслицу кровавой затеи всевластных московских стариков.
С их группой тоже как-то устаканилось.
Двенадцать крепких мужиков, все лейтенанты, тринадцатый Макарыч, командир, майор. За евангельское число непосредственное начальство прозвало их апостолами. Что с ними делать, никто не знал. Зачем прислали, тоже было непонятно. Скорей всего, просто дела шли плохо, война катастрофически затянулась, кто-то наверху заистерил, потребовал срочно принять меры, и меры были приняты: командование, не высшее, но тоже высокое, решило откупиться от гнева политического руководства молодыми офицерами уникальной выучки. Все это совпало с очередной перетряской силовой верхушки, делили посты и ассигнования, было не до мелочей, выпускников школы непонятного назначения назвали Отрядом особого назначения и послали в действующие войска, где им, как предполагалось, наконец-то найдут достойное применение. А не найдут, тоже не беда: по крайней мере, загадочный «морской резерв» не станет мозолить глаза и морочить голову своей неприкаянностью и полной невстроенностью в систему.
Их, естественно, пытались использовать для рядовых операций, потому что у командира полка, к которому их приписали, было слишком много собственных проблем, чтобы думать еще о чужих. Но тут уперся Макарыч: сказал, что его ребята – это компьютеры, а гвозди забивать надо молотками, обойдется дешевле. В конце концов апостолам нашли более-менее достойное занятие. В гарнизон иногда приезжали гости: армейское, а то и министерское начальство, журналисты, популярные певцы, артисты веселого жанра – считалось, возможно, справедливо, что именно юмор поднимает боевой дух. Апостолов определили в сопровождение гостей, по сути, в телохранители. Работали парни успешно, только в одном случае вышла беда: на базаре подстрелили столичного журналиста. Но тут виноват был сам потерпевший. Он, как выяснилось, никогда не служил, но был близок к верхам, поэтому регулярно подрастал в званиях, а перед поездкой потребовал полковничьи погоны, чтобы, как он объяснял, быть своим среди боевых офицеров. Когда он поехал на рынок изучать жизнь и прикупить сувениры, какой-то местный патриот издалека всадил пулю в затылок самому заметному из маленькой группки чужаков. Что-что, а стрелять чабаны умели…
