Ну до чего же погожий выдался денек! В Лилле лило как из ведра, но только не в Байонне, где стояло вёдро благодаря более милостивому морскому кчимпту. В ттом мягкомклиматории оклемываклея даже климактерические грымзы, на тропических ю СрвДМтемпоморских широтах, без перемежки оминаемых океаническими течениями, которые приносят с собой с Кем а ре к их островов вонький душок пышущего жаром, уютного птичьего гнездышка. Солнце безжалостно поджаривало плитняк, и доки медленно, но верно окунались в прибрежную воду... А может, просто-напросто приспело время прилива.
Картинно красивые белые кораблики с картинно забуревшими парусами и с карiипно нализавшимися моряками отплясывали ма i росский танец на изумрудных зыбях, а на отмели японские крабы выползали под сардинку из своих круглых жестяных баночек, где они обычно проживают (с красненькой такой этикеткой), и внаглую клеились к туземным крабихам. Представляете, какая исключительная должна стоять погода, чтобы японские крабы да вышли враскоряку погулять из своих баночек. И разве не достаточно одной этой художественной детали, чтобы убедить самых отпетых скептиков в том, что погода стояла действительно исключительная?
Нельзя сказать, чтобы в порту сейчас наблюдалось оживление, — какое, к чертям, оживление, когда там было форменное столпотворение, ибо целая флотилия — восемнадцать лайнеров компании «Д. энд И.», вытуренных бурей из Гасконского залива, — ломанулась искать пристанища в более миролюбивых водах шлюзованного портового бассейна. Пассажиры сходили на берег и, не найдя чая, тотчас поспешали обратно на борт, что приводило к небольшой давке.
Привыкшие иметь дело с неорганизованными скоплениями людей, Антиох с Майором рассекали плотную человеческую массу, без устали работая локтями и раздавая тумаки направо и налево. Они решили подавить подушку часок-другой, перед тем как пуститься на поиски, но все никак не попадался им приют отшельника, любителя полетать в медитативном дыму. Забил косяк — и всё ништяк, как выражаются на своем языке коренные опиуманы и опиуманки, а уж они-то в этом деле собаку съели.
Выкрашенная пол цвет морской волны барка не могла не кинуться в глаза охотникам за трахтрахфеями. До чего же заманчиво она выглядела, со своей блевантиновой оснасткой и набором подушечек из бумазеи без начеса, зазывавших путников опустить на них седалища. С носа барки свешивалась цепь, прикрепленная к кольцу, а кольцо было вмуровано в покрытый вековым слоем пыли гранит причала.
Неподалеку клевал носом старый морской волчара из Бельгии, с всклокоченной шевелюрой и в подчеркивающем мужские достоинства картофельном мешке, вышитом серебряными нитями. Сильный пинок в верхнюю губу заставил его вскочить с радушно приклеенной улыбочкой.
— Твое корыто продается? — закинул удочку Майор.
— Carajo![6] — ядрено выругался бельгиец. — Hasta la vista de mujer con corazon! Muy мне, seflor, немножко dos pesetas...[7]
Говоривший по-бельгийски Майор совершенно правильно понял, что моряк долгое время жил в Соединенных Штатах, и быстро ответил ему на том же языке.
Для заключения сделки потребовалось добрых десять минут, и Майор был вынужден расстаться с очень крупной суммой. Он расплатился шалушками из бумажника Адельфина и скорчил гримасу скорби лишь после того, как до него дошло, что бумажник пуст, но это случилось несколько позже.
Антиох с Майором развалились на барочных подушках, закосили и окосели, как на карусели, пока ветерок гонял барашков по банкам. Из осторожности они не отцепили цепь от кольца в гранитной стене пирса.
В районе шести часов вечера Антиох ступил на сушу, чтобы разжиться дюмашой, которая становится здоровой и питательной пищей только когда ее так много, что хоть зашейся. Он должен был также приобрести подвесной моторчик в сорок ил и пятьдесят лошалпныч сил, поскольку Майор до смерти боялся мертвого штиля.
В лавке Саломона Иоца, судового Дилера, Легиох раздобыл все, что ею душа желала. Он вернулся с семью кило дюмаши и двадцатью канистрами горючего.
Саломон изъявил согласие лично сопровождать Антиоха и сам нес электрическое кормовое мотовесло, купленное по баснословно дешевой цене.
С грехом пополам они втроем усыновили мотор на корме, стараясь закрепить его как можно выше, чтобы вода никоим образом не намочила бронзовый кипт (кстати, ужасно ломкий), поскольку от воды он мог заржаветь. Затем Антиох с Майором перемигнулись — такой у них был условный сигнал — и скинули Саломона в портовую тину, ибо захотели отомстить англичанам за те оскорбительные выпады, которые они позволили себе по отношению к Наполеону во время его заточения в Эйфелсвой башне. Они с интересом наблюдали, как он барахтается на илистом мелководье, и степенно обсуждали, чем его вытащить, ведь нужен таль с лебедкой, а где же ее взять, лебедку-то, разве что стрельнуть, да не у кого, и вообще, зачем стрелять, когда лебедки такие обезоруживающе ручные.
Когда Антиох с Майором все же удосужились вытянуть его из воды, они обошлись с ним не по-джентльменски и объяснили мотивы своего поступка.
— Да я ж совсем не бритт!.. — промямлил тот еще англичанин, извлекая из правого кармана горсть двустворчатых ракушек, любовно прозванных в народе боксерский бандаж.
— Тогда, — ужимчиво сказал Майор, с простодушным видом ковыряя пальцем в носу, — какого ляда вы назвались дилером?
— Да нет такого слова на моей лавке, — возразил бедный Поц. — Там висит вывеска, а на ней написано: СУДОВЫЕ ПОСТАВКИ...
— Значится, — продолжил Майор, — это чистая случайность, что как раз сегодня в порт наведались восемнадцать лайнеров — еще один англицизм — компании «Д. энд И.»? Это, по-вашему, по воле случая как раз сегодня повисла вывеска: СУДОВЫЕ ПОСТАВКИ?.. Для каких это судов? Аглицких лайнеров, не иначе как?.. Ась?.. Предатель родины!.. Продажная шкура!..
— А вы случайно не бонапартист? — с живым любопытством осведомился Саломон.
— Кто-кто? Да я ни словом не обмолвился о Бонапарте! И знаете что, в натуре, а не пошли бы вы в баню! — заключил Майор с диким рычанием, которое у него обычно предшествовало взрыву негодования.
Саломон не стал настаивать на ответе, горячо поблагодарил за ласковое обхождение и метнулся к своей лавке. А Антиох с напарником привели все в порядок и, без дальних околичностей тяпнув по банке, завалились спать под банками для гребцов, но сперва накрыли барку латаной-перелатаной парусиной, чтобы сбить с толку зевак, которые могли принять ее за простую палатку из какого-нибудь кемпинга.
На рассвете следующего дня разбудило Майора пение-шипение гомонящих дерьматросов. Они квочили на ветру, ширяясь крыльями, и приглядывали за глупыми как пробка поплавками, что беспечно приплясывали на гребешках прибрежных волн. Порой тот или иной дерьмат-рос стрелой бросался вниз и почти сразу поднимался с зажатым в клюве незадачливым поплавком, уже дохлым, ибо глоток прохладного воздуха для поплавков смертелен. Майор задрал ноги Антиоха и — кувырк! — перебросил через борт, чтобы спящий получше проснулся. Затем он разжег на днище барки маленький костерчик, чтобы братишка мог обсохнуть, когда всплывет, а всплывал Антиох моментально, поскольку его плотность была меньше единицы.
— Что у нас сегодня на завтрак? — довольно сухо сказал Антиох, делая подготовительные упражнения для развития навыков плавания.
— Вон тот здоровенный дерьматроешце, - поделился с другом планами Майор и выстрелом из револьвера сбил довольно мясистого представителя этого семейства пернатых, промахивавшего всего в каких-нибудь шестидесяти метрах над ними.
Птица упала в барку вниз головой и через раскрытый клюв нанизалась на тонкий прут, который Майор загодя выстрогал из разлетевшегося в щепки учебного бронебойного снаряда, заныканного на черный день, по всей видимости, предыдущим владельцем барки. Голова у дерьматросов гораздо тяжелее гузки, где одни лишь небольшие скопления кишечных газов. Именно эту анатомическую особенность на все сто использовал Майор, тонкий знаток по части повадок млекопитающих.
Приладив над костром вертел, Майор поддерживал огонь при помощи выдолбленного в днище желобка; он сливал на противоположный конец бензин из канистры и тем самым держал ее на дистанции от точки загорания в соответствии с правилами противопожарной безопасности на водах.
И трех часов не прошло, как отлично прожаренное пернатокрылое взмыло ввысь, и Майору пришлось еще раз стрелять из своей пушки по дерьматросу, гробанувшемуся, по счастью, точно в гарнир — в кучкующихся на корме съедобных моллюсков Саломона. Антиох предпочел дюмашу и запоем проглотил четыре толстых куска, но от столь зверской дозы почувствовал себя худо, и лишь приступ морской болезни исцелил его.
