Я видел его затылок, чуть дальше было её лицо; её глаза замерли, настежь открытые его взгляду.
— Выйди на минуту... я разденусь, — сказала с непередаваемой простотой.
Он осторожно, будто боясь порвать паутинку, встал, ступил на веранду, неслышно прикрыл дверь. Нас разделяли ветки крыжовника, горизонтальный брус перил. Я съёжился в ужасе, что он обнаружит моё присутствие. Какое это будет нестерпимое унижение — предстать перед ним очевидцем его сумасшедшего выигрыша: таящимся, снедаемым завистью.
Свет в комнате погас, он легонько постучал в дверь и вошёл.
Пригибаясь к земле, я удалился от места засады, которая стала для меня западнёй. Чего мне стоило не оглядываться на дом! Но очутившись за забором на нашем огороде, я оглянулся — и то, что свершалось в доме, передалось в меня через все мои органы чувств; мне было так дрянно, что, бесясь, я говорил себе: как мне весело! Войдя в сарай, одержимо прошептал это и лёг на постель, устроенную на лавке. Здесь отменно спалось, когда из-за позднего часа не хотелось беспокоить домашних, но нынче сон, что понятно, не брал, и, зажмурившись, я заставил себя тщательно вспоминать виденные кинофильмы, чтобы воображение не кормило иным.
Ощущение яви притупилось, затем, кажется, вовсе перестало докучать, как вдруг меня хватило, будто дубинкой, напавшее смятение. Я вскочил под впечатлением крика, который то ли мне приснился, то ли впрямь прозвучал. Полностью я очнулся в звуках заварушки: хлопали двери, ставни, всполошённо перекликались голоса, частили шаги.
В нашем доме горел свет, на веранде появился отец. Взгляд мой метнулся в другую сторону. Через двор Надежды Гавриловны пронеслись во весь дух две соседки, вбежали в дом и оставили дверь нараспашку. За ними пробежал сосед, другие торопились к дому задворками. Я подскочил к забору.
— Зарезали мужчину, — сказали мне.
* * *
Сумятица сведений плавила бегло возникавшие представления, пока не утвердилось одно. В постели утомлённо затихла пара. Включилась лампа на тумбочке, женщина встала, вышла в коридор: ей понадобилось отлучиться. Вернувшись примерно через четверть часа, она увидела, что мужчина лежит у двери на веранду. Дверь была неплотно прикрыта, Славик лежал навзничь ногами к ней, нагой, с окровавленным горлом. Нинель, ошеломлённая, шагнула к нему, в первые секунды думая лишь, как помочь, растерялась и в шоке, может быть, закричала: она не помнила. Бросилась будить Надежду Гавриловну. Та из опасения «затоптать следы» не приблизилась к телу, которое не подавало признаков жизни. Телефона в доме не имелось, они у нас были редкостью в частных жилищах, и хозяйка послала Нинель к магазину — вызвать милицию через сторожа.
Я ошивался на участке Надежды Гавриловны, когда они прошли в дом: следователь, оперативники и судмедэксперт, который установит, что Славик скончался от ранения, нанесённого ударом ножа в шею... Проверили версию: Славика убила Нинель. Вопрос о мотивах был оставлен открытым. На халатике, в котором она прибежала будить хозяйку, на других вещах следов крови не обнаружили. И, главное, куда бы делся нож? По словам Нинель, когда она отлучилась из комнаты, Славик оставался в постели. Побывав в уборной, она зашла в летнюю кухню, где стояли котёл с водой, таз, имелись мыло, полотенце. Сделав то, что ей требовалось, Нинель вернулась в комнату. Убей она Славика до ухода или по возвращении, нож надо было куда-то спрятать, выбросить. Обыскали весь дом, двор, весь участок, из ямы под уборной выкачали содержимое. Улика отсутствовала.
Почти в то же время обыск проводился в квартире Генки и его родителей, у нас и там, где снимал комнату Старков. Операм не составило труда узнать о происшествии на пляже, о ссоре в кафе «Каскад» и о том, каким образом Славик попал в дом Надежды Гавриловны. Один из пришедших к нам, следователь, задал мне вопрос, где я был после того, как ночью «расстался с Распаевым и другими дружками». Я знал об органах правопорядка то, что знала улица, и то, что знали мой дед и многоопытный, тёртый Альбертыч. Органам достаточно малейшей зацепки, чтобы воплотить в жизнь пословицу: «Коготок увяз — всей птичке пропасть». При угрозе, что на них повиснет нераскрытое дело, они обычно находят, кому его пришить.
Мой ответ был:
— Пошёл домой и лёг спать в сарае.
Следователь, немолодой и какой-то закоснело-казённый в сером костюме и в чуть более светлой, будто вылинявшей, рубашке при галстуке, спросил, кто может подтвердить мои слова, и, услышав, что никто, сказал:
— Плохо.
Мне указали посидеть под приглядом до окончания обыска. У нас изъяли для экспертизы все ножи. Меня как подозреваемого доставили в областной центр, в следственный изолятор, где очутились, но в других камерах, Филёный и Старков. Предполагалось: убийство совершил кто-то из нас троих, на почве ревности.
Камера для допросов, куда меня привели, показалась мне курительной: несколько человек, что расположились тут, дымили сигаретами так, что не продохнуть. На мне сосредоточилось насмешливо-злое внимание. Сидевший за столом следователь, соблюдая проформу, начал: фамилия, имя, отчество? дата и место рождения? национальность? Затем он предложил мне рассказать об «отношениях» с Нинель. Я постарался быть немногословным, говоря только о том, что не могло являться для него секретом.
— Её катали на лодке, я опрокинул из баловства.
— Побаловаться захотел? С чего это вдруг? — он вынул изо рта папиросу, усмехаясь, обнажая жёлтые зубы.
— Не пойму, что на меня нашло.
— До этого переспал с ней? — спросил он, словно невзначай.
— Откуда вы взяли? — бросил я в бессильной злости.
— Грубишь, — заметил он недобро. — Обнимал её? Целовал?
— Нет!
— И полового влечения не испытывал?
Порыв чуть не подтолкнул меня повторить «нет!» — но я сообразил, что подставлюсь.
— Испытывал. Все нормальные парни испытывают, когда видят симпатичную, оборачиваются вслед. А тут она, тем более, на пляже...
Оперативники слушали с удовольствием, пристально следя за мной. Следователь перешёл к тому, что мы с Нинель «делали так поздно на веранде». Я понимал, её уже об этом спросили, и не думал, что она пустилась в откровенность и рассказала, какими фантазиями поражала моё воображение. Во всяком случае, от меня о них не услышат. Я сказал: чтобы увести меня с места ссоры, она попросила проводить её, по дороге и на веранде уговаривала забыть обиду на Старкова, предложила чай с бутербродами, но я не хотел есть и отказался.
— А что было с твоим влечением? Пропало? — спросил следователь, и я почувствовал, как оперативники давятся смехом.
Наверно, мне удалось принять выражение усмиряемой досады:
— Не кидаться же на неё! Сказал, что она мне нравится, а она — я для неё ещё сосунок. Тогда я решил подшутить, пошёл и подговорил ребят...
Учитывая, что мои показания будут не единственными, я верно описал, как мы побаловались. Дойдя до момента, когда компания рассыпалась по домам, повторил:
— Лёг у нас в сарае и заснул.
Следователь встал из-за стола, подошёл ко мне, сидевшему на табуретке.
— Тебя не интересовало, не лишился потерпевший глаза и что происходит в соседнем доме?
— С нашего двора не было слышно, а насчёт глаза утром стало бы известно. Я очень хотел спать.
Он врезал мне по щеке.
— Врёшь! Ты пошёл разведать. Ты сидел за кустами напротив её комнаты и слушал. Там был он, они стали е...ся. В тебе взыграла ревность. Это было похуже, чем когда её катали на лодке. Тогда ты перевернул лодку, а теперь думал о ноже.
— О каком? Я не хожу с ножом!
Он ударил меня ладонями в уши, я взвился от боли. Сзади меня схватил за шею опер, резко вдавил пальцы во впадины под ушами — снести это без вопля не удалось. Следователь нагнулся:
— Ты нас хочешь обмануть, на-а-с?! — мне в ноздри шибнуло вонью из его рта. — Тебе стало до охеренья обидно: тебя она прогнала, а ему даёт. Ты забрался на веранду, и у тебя был нож. Она пошла подмыться, дверь с веранды была не заперта. Ты открыл и тихо позвал его. Он узнал твой голос, встал с койки, подошёл. Он хотел знать, что тебе нужно, и очень не хотел шума. Ты нанёс удар! — следователь сжал кулак, поднял руку и бросил её по горизонтали справа налево.
— Нет! — Я повторил твёрдо, как только мог, что в это время спал у себя в сарае.
Мне принялись доказывать, до чего глупо я веду себя.
— Мы же люди и мы к тебе по-людски: почему не помочь парню? Чем скорее признаешься, тем меньше будешь сидеть, — говорил следователь, и остальные, обступая меня, вторили ему. — Мы можем оформить, что ты сразу сам сознался: добровольно, чистосердечно. Это снимет с тебя годы срока, годы!
Я не поддавался, в конце концов меня отправили в камеру, но ночью снова взялись допрашивать: били по щекам, орали, уговаривали. Стало ясно: у них нет ничего нового против меня. Я держался прежних показаний и ненадолго был оставлен в покое. Когда опять оказался на допросе, следователь проговорил раздельно:
