Я попытался улыбнуться, но треснула губа, стало больно.
Юлька ушла. Было слышно, как она оставляет ключи на тумбочке в коридоре, а захлопывает дверь просто на защелку.
Мне хотелось крикнуть ей, чтобы посмотрела, где именно воет собака, может там случилось чего? Помочь надо. Но испугался. Это могло расцениваться послаблением бунта.
Следующие четыре дня тянулись бесконечно. Думать мне ни о чем не хотелось. Переживать я устал. Оказывается, когда слишком долго прокручиваешь возможности того, что может произойти, перестаешь бояться этого. Мои чувства просто атрофировались. Это было странно. Такая своеобразная эмпирическая дистрофия. Я перестал прислушиваться к звукам за окном. Хотя нет. Остался вой. Вдалеке. Щемящий. Тоскливый.
По ком воет пес?
Без привязки к происходящему, вспомнился Сашка Холодов. Друг детства. Как мы ходили с ним в поход. Нам было по пятнадцать. Напились в зюзю первый раз. Жарили колбаски, а они шипели над костром и истекали жиром. И Сашок рассказывал, как обнимал Петрушевскую Владу.
В какой-то момент он перешел грань, потому что Петрушевская нравилась и мне. Я выплеснул остатки самогона в костер, и захмелевший язык пламени лизнул пацана. Наверное, ему было больно. Таким Санек стал вдруг обиженным и жалким. И я окутал его мысленно, потушил пламя.
Когда мы вернулись домой на следующий день, у Сашки были обгоревшие брови, а у меня все руки в волдырях. Повторяю, огонь лизал его!
Холодов умер в прошлом месяце. Сказали, от передоза. Я не знаю наверняка. Мы не общались с того похода.
А Петрушевская болталась по заграницам. Ей было фартово. Говорят, у нее завелся пес. Модный какой-то, жутко дорогой. С выщипом. Наверное, не выл сутками…
Когда я открыл глаза (спал?), передо мной стоял странный тип. Наклонив голову на бок, засунув руки в карманы дырявых джинсов, он разглядывал мой плакат. Пока визитер не встретился со мной взглядом, у меня было время хорошенько разглядеть его физиономию: светлые небрежно подстриженные волосы, выгоревшие до белизны брови, бесцветные ресницы и бледные большие глаза – альбинос что ли? Хотя у них, вроде, глаза розовыми бывают?
Гость разомкнул узкие губы и прокашлялся. Почесал грудь. Она была безволосой и впалой. Я бы с таким торсом не рискнул без майки выходить. А тип – ничего, не комплексовал.
- Информации, значит, требуешь? – спросил он вдруг неожиданно зычным и низким голосом.
- А есть что рассказать?
- Есть. Ты кто: атеист, программист или верующий?
- Это имеет значение? – мне было больно говорить, облизнув губы шершавым языком, я почувствовал металлический привкус.
- Ага, - пришелец присел напротив, - будет разница преподнесения.
- Тогда мне все варианты.
- Малопродвинутый полуверующий юзер? – усмехнулся пришелец. – Ну, версия первая, ты, типа, ангел, значит. Над кем крылышки простираешь, тому кайфово. Сейчас ты что-то обленился. И тоскливо всем. Поскольку мир этот перенасыщен несовершенствами, излишествами и несчастиями.
Я бессильно хмыкнул.
- Версия вторая, наша вселенная просто матрица. Ты координатор. Следишь, чтобы пользователи, подотчетные тебе, не вылетели из игры раньше времени. Но, благодаря тебе, программа зависла. По сети пошли сбои и перепады. В итоге, смешались кони, люди…
- Забавно, - горло саднило.
- Версия третья, по тебе, Кирюша, псина-то воет, по тебе. Свихнулся ты.
- И во что мне верить?
- А я знаю? – он картинно всплеснул руками. – Я ж так, мимо шел.
Мне полегчало от его стеба и сленга. Я впервые за эти дни не слышал воя. Мир начал приобретать привычные очертания и краски.
- А душа – есть?
- Есть, Кир, есть, - тип встал, отряхнул джинсы и похлопал меня по плечу. – Но болеет она у некоторых. Начинают они тогда бунтовать. Хандрить. Закатывать истерики. Люд честной пугать.
- Тебя Юлька прислала, - озарило меня.
- Юлька? – он, казалось, удивился. – Да, нет. Говорю же, так проходил.
- Кофе будешь? – я еле распрямил затекшие члены.
- Буду, - согласился гость.
После второй чашки, приправленной ложкой коньяка, мне пришло в голову включить сотовый. Я подождал, пока загрузится сеть, а потом позвонил жене. Бесстрастный оператор сообщил, что абонент вне зоны действия, и предложил повторить попытку позднее.
- Не хочет общаться, - отложил телефон с виноватой улыбкой. – Главное, чтобы у нее все было хорошо.
Пришелец посмотрел внимательно, строго и грустно. Словно хотел что-то сказать, а потом передумал. Потом протянул руку, включил громкую связь и набрал номер моей матери.
Его действия так же не увенчались успехом.
- Она у отца, наверное, - кивнул я, - в больнице. Там могут быть сбои. Аппаратура же везде.
До Игоря мы тоже не дозвонились.
- Деньги забыл положить, - широко улыбался я. – Безалаберный с детства.
Беловолосый встал к окну. Его силуэт отсвечивал золотым. Я почти залюбовался.
- Ты Эклезиаста читал? – задал гость неожиданный вопрос. - Должен был. Но я повторю. Всему свое время, и время всякой вещи под небом:
– время рождаться и время умирать; время насаждать и время вырывать посаженное;
– время убивать и время врачевать; время разрушать и время строить;
– время плакать и время смеяться; время сетовать и время плясать;
– время разбрасывать камни и время собирать камни; время обнимать и время уклоняться от объятий;
– время искать и время терять; время сберегать и время бросать;
– время раздирать и время сшивать; время молчать и время говорить;
– время любить и время ненавидеть; время войне и время миру.
- О чем ты? – я все еще улыбался, но моя улыбка таяла.
Мой гость пронзил меня взглядом и… Пропал. Рассыпался подобно матричному изображению.
В соседней запертой комнате истошно выл пес. Мой пес.
Подкидыш.
Карина давно уже знала, что Роман в их семье – подкидыш. И девочка была, пожалуй, единственной, понимавшей его, едва ли не со своего рождения. Может потому, что судьбы безродного, не знающего своего настоящего имени мальчика и последыша – одиннадцатого ребенка в доме Сурового Марка – казались непохожими лишь на первый взгляд. Карина, как и молчун-Роман, явно была лишней, мог ли кто-нибудь предположить, что она родиться, ведь Ильве уже исполнилось сорок восемь, а ее мужу давно перевалило за шестьдесят. Да, и десяти братьям, старшему из которых было тридцать, а младшему восемнадцать, маленькая сестричка была вовсе не нужна, впору своих детей заводить, а тут на тебе, подарочек с небес.
Только десятилетний Роман сразу взял малышку на руки и суровым взглядом пресек попытки других повторить его действия; глаза будто заявляли о неоспоримом праве собственности.
Чему он может научить ее? – испуганно вопрошала Ильва. – Ведь от него самого мы ни разу не слышали ни слова.
Да, странный парень, - тихо соглашался Суровый Марк. – Все дни проводит в лесу, ни разу не вернулся без ягод, грибов, рыбы или мяса. Да и в травах разбирается почище любого знахаря.
И шкурки его на рынке самые лучшие! – не без зависти вторил старший сын Маркус.
Но все же, отобрать Карину у мальчика никто не решился. Почему-то у всех в селении даже имя подкидыша вызывало безотчетный ужас…
А Карина все росла. К трем годам она уже бойко разговаривала, читала детские книжки, оставшиеся от братьев. Способности девочки поражали. И удивляло, что обучил ее всему Роман, которого все считали немым. А мальчик, как и прежде, уходил в лес, но, возвращаясь, приносил любимице блестящие не ограненные самоцветы; или к морю, тогда подарком служили крупные жемчужины и коралловые веточки.
Ильву смущала дружба дочери с подкидышем, иногда женщина пыталась выпытать что-то у Карины, о Романе, что позволило бы ей считать его просто заброшенным ребенком, в котором нет ничего странного и страшного. Однако, маленькая болтушка тогда замолкала тот час и своей молчаливостью могла перещеголять друга.
Но обычно Карина подкупала чистотой взгляда, живостью речи и странными фантазиями: что, например, чувствуют звери и птицы, рыбы и травы в тот или иной момент жизни, панику пожара, ужас охоты.
Я не могу! – воскликнул однажды Ярослав, младший из братьев, бросая в угол кинжал и красивое ружье. – Не могу убивать! Стреляешь и чувствуешь, что зверь лучше тебя, а сам ты жесток, словно демон!
Мир стоит на жестокости! Человек жесток, чтобы выживать. – Отозвалась Ильва.
Но Карина, игравшая жемчужинами, возразила:
Зверь убивает, когда голоден, человек – ради удовольствия. Убейте того, кто не хочет жить и такого восторга, упоения не будет.
Так говорит тебе Роман?
Так учит чистая человеческая суть.
