Наконец Миранда выпалила:
— Все здесь думают, что он покончил с собой из-за собаки.
Она пристально посмотрела на меня:
— Разве не так?
Я выдавил из себя:
— Это абсурдно, но… да. Информации катастрофически не хватает, мы так плохо знали вашего отца, что просто не могли не связать два этих события.
— Ему бы это не понравилось.
«Это не нравится вам», — чуть было не поправил я, но, к счастью, мне хватило такта промолчать.
Она наклонилась вперед:
— Помогите мне.
— Что, простите?
— Помогите мне понять, что произошло.
— Почему я?
— Потому что вы нравились папе. И потому, что вы писатель.
— Быть писателем не значит быть детективом.
— Быть писателем — значит живо интересоваться другими.
— Я ровным счетом ничего не знаю о вашем отце.
— Ваше воображение восполнит незнание. Представьте себе, я вас читала и заметила, что, когда вы ничего не знаете, вы призываете на помощь фантазию. Мне очень нужен ваш гений гипотезы.
— Минутку! Я пишу, что мне вздумается, потому что мои рассказы ни к чему не обязывают. Я делаю это ради удовольствия, а не в поисках истины.
— Почему истина должна быть хуже молчания? Помогите мне. Ради бога, помогите.
Ее большие глаза умоляли меня, огненная шевелюра пламенела гневом.
Миранда так мне нравилась, что, не раздумывая больше, я согласился.
Назавтра я пришел в дом ее отца, где мы с ней принялись разбирать бумаги в надежде на находку.
После двух или трех бесплодных часов я воскликнул:
— Миранда, все собаки вашего отца взяты из одного и того же места! Из питомника в Арденнах.
— И что же?
— Вот уже пятьдесят лет все контракты подписываются одним человеком, неким…
В этот момент в дверь позвонили.
Миранда открыла; на пороге стоял граф де Сир, пожилой мужчина в сапогах для верховой езды, одетый с допотопной изысканностью. Его лошадь, привязанная к стойке ворот, заржала при виде нас.
Эта семья, владевшая прежде несколькими фермами и тремя замками в округе, жила теперь в имении километрах в десяти отсюда.
Аристократ принес свои соболезнования, переминаясь с ноги на ногу, смущаясь и краснея.
Миранда предложила ему войти, указала на одно из высоких кресел, расставленных полукругом у камина в гостиной. Денди робко шагнул вперед, окинул взглядом комнату, поблагодарил сдавленным голосом, как будто ему позволили проникнуть в святая святых.
— Ваш отец был человеком… исключительным. За всю мою жизнь я не встречал такой человечности, такой доброты, такого глубокого понимания людей и их горькой доли. Ему не требовалось объяснений. Он был поистине наделен даром сострадания.
Мы с Мирандой удивленно переглянулись: пожелай мы воспеть хвалу качествам Сэмюэла Хеймана, мы уж точно выбрали бы не эти, которыми, по нашему разумению, он не обладал.
— Он говорил вам обо мне? — спросил граф де Сир Миранду.
Она поморщилась, роясь в памяти:
— Нет.
Граф снова покраснел и улыбнулся — это умолчание было для него очередным доказательством достоинств покойного.
— Вы были друзьями? — тихо обронила Миранда.
— Не то чтобы… Скажем лучше, что я сделал все, чтобы стать его врагом, но, благодаря величию его души, им не был.
— Я вас не понимаю.
— У нас были общие тайны. Он унес свою в могилу. Скоро и я унесу туда же мою.
Миранда в раздражении стукнула ладонью по подлокотнику кресла:
— В этом весь мой отец — кладезь тайн! Невыносимо.
Перед этим приступом ярости нижняя губа у графа отвисла, веки часто заморгали, он сглотнул слюну и пробормотал что-то нечленораздельное, желая успокоить Миранду, но не зная как.
Она подскочила к нему:
— Это имеет отношение к моей матери?
— Прошу прощения?
— Ваша ссора с ним! Ваша распря, в которой он вас простил! Это касается моей матери?
— Нет, никоим образом.
Он выдохнул это с присвистом, решительно и бесповоротно. Его оскорбило, что Миранда могла подумать такое. В его глазах она перешагнула черту вульгарности.
— Больше вы ничего не хотите мне сказать? — настаивала Миранда.
Граф скомкал лежавшие на коленях перчатки и два-три раза кашлянул:
— Хочу!
— Что же?
— Я хотел бы почтить память вашего отца. Вы позволите мне организовать погребение?
— Что?
— Мне бы хотелось устроить ему похороны по высшему разряду, достойные, пышные, все честь честью. Позвольте мне на свои деньги организовать церемонию, украсить цветами церковь, пригласить хор и оркестр, нанять роскошный катафалк, который будут везти лошади из моей конюшни.
Он уже заранее млел, представляя себе эти картины.
Миранда покосилась на меня, словно говоря: «Старый филин спятил», и пожала плечами.
— Я должна бы спросить вас «почему?», но я отвечу «почему бы нет!». Согласна! Организуйте что хотите, милостивый государь, я предоставлю вам тело.
Графа передернуло от развязности Миранды. Он, однако, ничего не сказал и лишь, направляясь к двери, горячо и многословно поблагодарил ее.
Когда он ушел, Миранда дала волю своему удивлению:
— Граф де Сир! Он является сюда и ведет себя как его лучший друг, а ведь папа никогда о нем и словом не обмолвился! Тайны… сколько тайн…
Я вернулся к бумагам, которые держал в руке:
— Миранда, я настаиваю. На вашем месте я съездил бы в питомник, где ваш отец выбирал своих собак на протяжении пятидесяти лет.
— Зачем?
— Я подозреваю, что заводчику босеронов он мог сказать то, что скрывал от вас.
— Ладно. Когда мы едем?
После трех часов пути мы запетляли по извилистым арденнским дорогам среди колышущихся под ветром лесов. Дома становились все реже, казалось, мы попали в особый, чисто растительный мир. Темные ели с поросшими мхом стволами не были ни высоки, ни густы, но царили вокруг, сомкнув ряды до непроницаемой массы, точно войско, готовое к штурму. Крупные капли дождя утяжеляли их ветви, клонившиеся к нашей машине. Я боялся застрять в этих враждебных лесах.
Наконец мы добрались до собачьего питомника «Бастьен и сыновья». В оглушительном лае, доносившемся сразу из нескольких строений, мы пытались убедить подошедшего к машине парня, что не хотим ни купить щенка, ни поместить собаку в пансион, а только повидать Франсуа Бастьена, который на протяжении пятидесяти лет продавал босеронов отцу Миранды.
— Я отведу вас к дедушке, — с сомнением согласился тот.
Мы вошли в комнату с низким потолком; стены были увешаны медными кастрюлями, столы застелены вышитыми салфетками и заставлены оловянной посудой, — настоящая пещера Али-Бабы для любителя старины, а для нас с Мирандой просто хаос.
Нас встретил сам Франсуа Бастьен, заводчик собак. Поняв, в чем дело, он принес Миранде свои соболезнования и пригласил нас сесть.
Миранда объяснила причину нашего вторжения: она обожала своего отца, но слишком мало знала о нем. Может ли он ей помочь?
— Боже мой, впервые я увидел вашего папу вскоре после войны. Он только что потерял свою собаку. Он показал мне фото, чтобы я нашел ему похожего босерона. Это было нетрудно…
— Вы думаете, что у него всегда была собака? Что босеронов любили в его семье?
Сам того не сознавая, я принялся выстраивать гипотезы, объяснявшие его поведение: босерон был для сироты связующей нитью с его прошлым, олицетворением утраченного. Отсюда такая безумная привязанность…
Франсуа Бастьен тотчас разрушил мои домыслы:
— Нет-нет, босерон, которого он потерял, был его первой собакой — в этом я уверен. В ту пору господин Хейман разбирался в собаках не больше, чем я в вязанье, и мне пришлось давать ему советы.
Я слегка изменил мою теорию:
— Может быть, эта собака появилась у него, когда он прятался?
— Прятался?
— Да, моего отца прятали в католическом пансионе во время войны, — подтвердила Миранда.
Старик почесал подбородок — раздался сухой скрежещущий звук.
— Прятали? Любопытно… Я-то думал, что он был в лагере.
— Что, простите?
— В лагере.
— Он сам вам это сказал?
— Нет. Почему же мне это в голову пришло?
Поморщившись, Франсуа Бастьен рылся в памяти:
— Ах да! Это из-за фотографии. Той фотографии с его собакой. На снимке он был одет вроде бы в униформу. И колючая проволока за спиной. Точно, колючая проволока.
Он вздохнул:
— Когда мы познакомились, ваш папа только начал учиться на медицинском факультете. Молодец он, скажу я вам, у него ведь не было ни гроша, а в ту пору трудно было прокормиться, не имея родни в деревне. Он подрабатывал ночным сторожем, чтобы платить за учебу. Я сначала даже отказался продать ему щенка: он хотел растянуть платеж на несколько месяцев! «Нечего заводить собаку, — сказал я ему, — если самому есть нечего. Босероны — они ведь прожорливые. Лучше хранить старого на фото в кармане, чем кормить нового». А он мне в ответ: «Если у меня не будет собаки, я сдохну».
