Но я только смотрел по телевизору.
За сутки мимо гроба Никсона прошли четыре тысячи двести человек. И я сожалею о том, что меня среди них не было. Смотрел по телевизору, но ничего не чувствовал. Я не провел ночь на холоде, ожидая вместе с другими. Лишь однажды я побывал в Йорба-Линде, спустя много лет после смерти Никсона.
– Как я в школе расскажу? – спрашивает Эшли.
– Там, наверное, уже знают, – говорит Нейт.
– Так нечестно! – отвечает Эшли.
Я ей протягиваю горсточку «Мишек Гамми».
Сестра Джейн видит это и спешит с другой стороны зала. Садится на скамью прямо у меня за спиной, наклоняется и шепчет:
– С каких это пор ты знаешь, что надо какую-то еду с собой носить?
– А я не знаю, – отвечаю я, не поворачиваясь.
Детей я не люблю, но чувствую себя виноватым. Хуже того, чувствую себя ответственным. И еще того хуже: считаю, что жизнь у них сломана.
В этом эмоциональном напряжении я верчу в памяти случаи из жизни, не своей жизни, и меня тянет на сладкое. Я закидываю в рот парочку «медведей», не предлагая Сьюзен.
– Где близнецы? – спрашиваю я ее.
– С няней, – говорит она.
Ботокс у нее такой свежий, что лицо совершенно неподвижно.
К нам наклоняется пожилая женщина, трогает прядь волос Эшли.
– Бедные вы деточки, ах, какие у тебя волосы красивые!
Начинает играть музыка.
Появляется раввин.
– Друзья и родственники, родители Джейн, сестра ее Сьюзен и дети ее Натаниэл и Эш!
– Ее зовут не Эш, – говорит вполголоса Натаниэл.
– Невозможно постичь разумом, как могло случиться такое несчастье, так трагически оборваться жизнь! Джейн была матерью, дочерью, сестрой и другом – и вот она стала жертвой преступления, обрубившего естественный ход жизни.
– Никогда не любила Джорджа, – громко говорит ее мать, не обращая внимания на службу. – С первого свидания он себя вел как дурак и сволочь.
Ребе продолжает:
– Смерть Джейн ставит нас перед нарушением традиции: когда умирает еврей, непреложно совершаются ритуальное омовение и погребение тела – но что есть тело? Родные Джейн решили пожертвовать органы для пересадки, и части тела Джейн, сохранившие силу жизни, спасут жизнь другим. Этим ее родные совершили мицву. Похороны же совершаются еще и для того, чтобы дать родным и друзьям смириться с невозвратностью потери. Пусть обстоятельства смерти Джейн заставляют нас безуспешно искать логику, но мы восславляем ее жизнь и ту жизнь, которую она дала другим. Ха-Маком йинахаим этхем батох шар авали Цион ве Йерушалаим. Да утешит вас Бог со всеми плакальщиками Сиона и Иерусалима, – провозглашает ребе. – Такова традиционная еврейская формула выражения соболезнования.
– А мы сироты? – спрашивает Эшли.
– Вроде того.
– Йит-гадал ве йит кадаш ш’мей раба, б’алма ди в’ра хирутей, вйам-либ малхутей в’га-йей-гон ув’га-йей д’гол бейт йисраель ба-агала у-визман карив, в’имру амен, – выпевает раввин.
– Мы всегда были евреями? – спрашивает Эшли.
– Да.
Церемония заканчивается. Один из гостей поворачивается ко мне и говорит:
– Учитывая все обстоятельства, раввин выступил очень здорово. Вы не считаете?
– У меня правило: не критиковать похороны.
– Если гости благоволят оставаться на местах, пока родные выйдут, это будет весьма похвально, – говорит раввин.
Мимо нас провозят гроб Джейн. Среди тех, кто везет каталку, – ведущий с Дня благодарения.
Выходят родители Джейн, между ними идет Сьюзен. Когда она плачет, выражение лица не меняется. Слезы клоуна.
Мы с Нейтом и Эшли выходим вслед за гробом, забираемся в лимузин, а Джейн поднимают в катафалк.
– Надеюсь, никогда мне больше не придется этого делать, – говорит Нейт.
– Теперь мы уже можем домой? – спрашивает Эшли.
– Нет, – говорит Нейт. – Тут теперь что-то вроде афтерпати должно быть?
– Отсюда мы едем на кладбище. Возле могилы будет сказано еще несколько слов, и гроб опустят в землю. – Я гадаю, надо ли им сказать про горсть земли на крышку гроба или лучше некоторые вещи не говорить. – После кладбища мы будем сидеть шиву в доме Сьюзен. Будут приходить люди, которые знали твою маму, и там будет обед.
– Я хочу побыть один, – говорит Нейт.
– Не получится.
– Кто эти автомобили присылает? Они другую работу делают? – спрашивает Нейт.
– Какую, например?
– Скажем, рок-звезд возить. Или только похороны?
Я наклоняюсь вперед и задаю водителю вопрос:
– Вы только похоронами занимаетесь или рок-звезд тоже возите?
Водитель смотрит на нас в зеркало заднего вида.
– Я лично – похороны и аэропорты. Рок-н-ролл не люблю. Тебя подписывают на двухчасовую работу, а через четыре дня ты все еще стоишь на парковке возле какого-то отеля и ждешь, пока этот рокер решит, хочет ехать за бургером или нет. Я люблю, когда все по порядку и по графику. – Он замолкает, потом говорит: – С погодой вам повезло. Вы не подумайте чего, но хуже нет, как работать на похоронах, когда погода хреновая. У всех настроение портится.
В машине по дороге на кладбище дети утыкаются в свои электронные устройства. С одной стороны, нехорошо играть в компьютер, если едешь на похороны матери. С другой стороны, их очень можно понять. Они хотели бы где угодно оказаться, только не здесь.
Джейн положат между ее теткой и бабкой, между раком яичника и инсультом. Она приложится к народу своему. Эти люди умирали от болезней или старости, но не было среди них жертв домашнего насилия. Это другое. Это хуже.
Дети сидят на складных стульях за спиной деда и бабки. Хотя день ясный, но прохладно, все одеты в пальто, руки в карманах. Когда гроб опускают в могилу, по рядам провожающих проносится шелест шепотов, ветер удивления.
– Папа приехал, – говорит Эшли.
Все поворачиваются посмотреть. И, конечно же, он вылезает с заднего сиденья автомобиля. Рядом с ним двое здоровенных черных мужиков в больничной униформе.
– Ну и наглость, – говорит мать Джейн.
Вокруг нас шорохи, шелест, шепот, повороты головы.
– Она его жена.
– Пока смерть не разлучит их.
– Должен был хотя бы подождать, пока мы уйдем, – говорит Сьюзен.
– У него пока еще есть права, – слышен чей-то голос.
– Пока не признан виновным.
Время кончается. Джорджу лучше было бы остаться в машине, чтобы его никто не видел. Он держится на расстоянии, пока не заканчивается церемония у могилы.
– Нам надо подойти к нему? – спрашивает Натаниэл.
– Не сейчас, – отвечаю я. – Скоро мы его увидим.
Когда похоронная процессия тянется с кладбища, мы проходим мимо Джорджа. Он стоит у могилы на коленях, на лице темные очки, руки скованы наручниками. Я вижу, как он двумя руками спихивает землю в могилу, одновременно двумя, соединенными в запястьях.
Кто-то с длинным объективом фотографирует.
– Бабушка и дед нас ненавидят, – говорит Нейт.
– Они переживают.
– Они так себя ведут, будто это мы виноваты.
Шиву сидят в доме у Сьюзен. Это далеко, от кладбища час езды. Мы едем уже примерно три четверти часа, и дети начинают ныть. Я спрашиваю у водителя, можем ли мы сделать техническую остановку. Длинный лимузин выезжает из колонны, ждет, пока все проедут, а потом мы заезжаем в «Макдоналдс».
– Я угощаю, – говорю я, имея в виду всех, включая шофера.
– Я думал, на шиве дают обедать, – заявляет Нейт.
– Ты что предпочитаешь, гамбургер или салат с яйцом?
– Я выброшу улики, – говорит шофер, когда мы подъезжаем к дому Сьюзен.
– Полагаю, вы подождете? – спрашиваю я.
– Разве у вас нет машины?
– Моя машина возле дома, где вы нас подобрали.
– Обычно мы только подвозим клиентов. Но я подожду. Оформим как работу по времени: семьдесят пять в час, минимум четыре часа.
– Мы столько не пробудем.
Водитель пожимает плечами.
Близнецы на свободе. Они бегают по всему дому, за ними радостно гоняется собачка, о которую рискуешь споткнуться. Прихожая выложена зеркальной плиткой с золотыми прожилками. От взгляда на нее мне неуютно; мое отражение разбивается на тысячу кусков, и я думаю: уж не волшебное ли это зеркало, имеющее власть отражать мое внутреннее состояние?
Сьюзен ведет экскурсию по своему отремонтированному разноуровневому дому, показывая подругам Джейн, как она подняла потолок и отодвинула заднюю стену, и теперь у нее есть большая комната и столовая, а гараж «отобрали» и сделали кабинет-студию с застекленной створчатой дверью и «всюду» добавили террасы.
– Все сделали, о чем только могли подумать, и даже больше, – говорит она с гордостью.
И это заметно.
Гости – те же, кто был на похоронах: друзья, соседи, доброхоты, любопытствующие болваны, которым вообще нечего тут делать. Я хотя и съел двойной чизбургер, кружу возле стола в столовой, где накрыт ленч. На меня таращатся маслины без косточек и помидоры черри, взгляд их непроницаем. Авокадо и артишоки, яйца со специями и паприкой, копченый лосось, багели, салат с макаронами, – смотрю я на все это, и вдруг еда превращается в органы. Форма с желе становится печенью, салат с макаронами превращается в содержимое черепной коробки. Я наливаю себе диетколы.
