Потом еще чудо: потянуло родной химической гадостью с территории пуговичной фабрики. Кому-то нужны стали и пуговицы, вы подумайте! Малое Вицино возвращалось к прежней своей жизни. Конечно, она не была совсем уж прежней, в чем-то совсем другой — но все же, все же, все же…
Летели самосвалы, поднимая рыжую пыль; почтенные служащие, выбегая из дверей контор, здоровались друг с другом и спешили по своим делам. Продавцы стояли за прилавками магазинов; другие глядели из амбразур коммерческих киосков. Несколько пьяниц тулились возле стен, моргая воспаленными глазами. Две особы легкого поведения — Любка Сунь и Зинка Пху, бывшие жены братьев по соцлагерю, уныло шлялись по улице, зевали и чесали в лохматых башках.
Среди всей этой кутерьмы легко несла свое богатое тело девушка Зоя Урябьева, хранительница памяти родного края. Иными словами — заведующая местным краеведческим музеем.
Непонятно, как удалось уцелеть этому музею в жестоком пламени начала девяностых годов. Какие-то финансовые капли сочились сверху; что-то подкидывал местный бюджет, хоть и сам трещал по швам. Не шло уж речи о новых экспонатах: сохранить бы хоть ставку, не влезть в долги за аренду, за свет! А все равно, все равно: из ставок — было три, осталась одна, и в одном лице приходилось трудиться за директора, за хранителя-экскурсовода, за бухгалтера, за уборщицу.
В прежние годы маловицынцы относились к своему музею с трепетом и почтением, сносили туда все барахло, могущее иметь отношение к истории их славного района. Но за последние пару лет уже трижды и грабили его, залезая ночью: надеялись, видно, поживиться некими ценностями, спрятанными музейными деятелями в потаенных запасниках. В первый раз унесли дореволюционный медный самовар с выбитыми на нем медалями, во второй — темный от времени китель земляка-героя с муляжной звездой, в третий — всего лишь лапти домашнего плетения: в надежде, скорее всего, на то, что скоро придется уповать только на эту обувку.
Зоя очень переживала по поводу краж, ходила даже к местному преступному авторитету Дмитрию Рататуенко, по прозвищу Митя Рататуй, чтобы он разобрался и помог вернуть похищенное (милиция даже и разговаривать не стала о такой мелочевке). Митя принял ее душевно, угостил чаем, поговорил об общих знакомых: кто где учится, работает, кто женился, как живет, и пр., - и сказал, что если бы кто-нибудь из его ребят позарился на подобную дрянь, то он лично поставил бы такого негодяя на нож. И проводил гостью, не сделав даже попытки ее изнасиловать. И Зоя ушла, унося с собою (не станем скрывать!) чувство некоторого разочарования.
Правда, через неделю Митя заглянул в музей — но снова не обратил на нее особенного внимания, а осведомился лишь, много ли сюда ходит народа. Нет, для киоска здесь выходило место не очень удачное; тогда Рататуй предложил устроить небольшой складик в темном чулане, где хранились не попавшие на стенды экспонаты. Их сгрудили в угол, чулан заполнился ящиками, мешками, коробками. Приезжали дюжие ребятишки, перешвыривали это добро туда-сюда. Иной раз Зоя и ругалась с ними, отстаивала музейные права, втолковывая неучам, какое важное место в истории и культуре района занимает помещение, где они пытаются распоряжаться. Но особенно, конечно, не конфликтовала: куда же деваться, Митя назначил ей за складские дела такую зарплату, какая и не снилась любому музейщику!
Дорогой Зоя зашла в промтоварный магазин, чтобы выбрать на подарок галстук ко дню рождения жениха Васи Бякова. Долго приглядывалась, и все они ей не нравились: то блеклый цвет, то некрасивый рисунок, то вообще черт-те что, а не галстук. «Куда смотрит торговая инспекция!» — вздыхала она, обращаясь к продавщице. Та с готовностью соглашалась. Наконец, преизрядно намучившись, Зоя выбрала один, заплатила денежки, и грациозно, хотя и тяжеловато ступая, вышла из промтоварного. Веснушки горели на ее круглой рожице; она сводила их, начиная с шестого класса, да только бесполезно: как весна — полыхают рыжим пламенем, хоть заревись! Вообще внешностью своей Зоя была недовольна. А теперь, когда через два года уже будет в руках диплом историка — тем более. Такая внешность, как у нее, — рассуждала Зоя, — подходит только агроному, или геодезисту, или бухгалтеру, или какой-нибудь выпускнице техникума, колледжа. Но ничто не могло изменить природы, как ни старалась юная директорша районного музея! Узкие платья, шитые по специальным заказам в областном центре, по лучшим образцам моды, ползли по швам, губы, как их ни крась, ни поджимай, висели гроздьями, словно у негритянки, и походки такой: цуп-цуп-цуп! — не получалось, а только — топ-топ-топ… Беда! Ну, с языком было более или менее: и в своем вузе Зоенька Урябьева прислушивалась к грамотной речи, и смотрела телевизор, и уже не бухала ненароком, словно неученая кулема: «Оюшки, здрастуйте вам!», а говорила степенно: «Здравствуйце».
На ступеньках крыльца районного музея сидели трое донельзя грязных мальчишек. Все серое, пыльное: волосы, рубахи, штаны, только рожицы почище: видно, сполоснули в плещущем за музеем прудике. У ног их лежал большой, такой же пыльный камень. Лица ребят лучились счастьем и покоем.
Директор музея юная девушка Зоя Урябьева подошла к ним, поздоровалась и спросила:
— Вы почему не в школе, юные дарования?
— Сегодня последний день, учиться лень, — ответил за всех старший, семиклассник Кауров. — Мы к вам, Зоя Федоровна, экспонат прикатили. В карьере нашли. Тяже-олый! Все умаялись.
— Что это за экспонат? Камень как камень.
— Нет, это не камень как камень. В нем жилки есть. Наверно, руда. Мы смотрели. И вообще он старый.
Зоя вздохнула, поднялась на крыльцо, отворила дверь музея и сказала:
— Ну, если уж старый… Тащите, никуда вас не денешь.
Когда закончилось пыхтение, сопение, и камень лег в угол чулана, — стоящий в ореоле рыжей пыли, выбитой возней из одежонки, Кауров спросил:
— А что нам за это будет?
— Идите, идите! Бучка вам в школе будет, прогульщики!
Однако ребята не уходили; стояли, угрюмо набычившись, глядя в пол. Зоя вздохнула, протянула Каурову тысячу.
— Чудаки вы, право. Ну зачем вам деньги, скажите. Бегали бы, купались себе…
— Мы это… хочем камерцию открыть…
— «Камерцию»! Ладно, ступайте, не мешайтесь тут…
Проводив их, Зоя пошла в свой прохладный еще, не нагретый солнцем крохотный закуточек, именуемый кабинетом директора. Предстоял рабочий день, и она не знала, с чего его начать. То ли пописать немножко курсовую, то ли поразбирать хлам, скопившийся с давних времен. Конечно же, там ничего ценного, достойного внимания. Этот камень, да диковинный пень; старые, дырявые на месте кожных сгибов и больших пальцев ржавые сапоги, якобы принадлежавшие ранее ударнику первой пятилетки, пачка годовой подписки журнала «Свиноводство» за сорок седьмой год, найденная кем-то на чердаке старинная вывеска магазина скобяных товаров… Один школьник принес недавно большой кусок каменной плиты, испещренный рисунками и непонятными каракулями, якобы произведенными древними людьми, проживавшими в этих краях. Будучи отодран строгой Зоей и спрошен, зачем он решился на такое нечестное дело, мальчишка сквозь рев выложил, что хотел прославиться среди местных жителей. Чтобы люди, придя в музей, смотрели и на его плиту, а более того — на надпись под нею: «Находка Паши Окунькова, шестой „б“ класс». Так что приходилось быть внимательной.
«Буду писать курсовую», — решила Зоя Урябьева. И если бы рядом стоял сейчас какой-нибудь человек, и она произнесла при нем эти слова, — у того не осталось бы и тени сомнения в том, что эта девушка остаток дня посвятит именно этому хорошему занятию. Такой был у нее твердый взгляд, уверенные черты лица. И подумал бы человек про юную хранительницу музея: какая волевая, решительная, достойная уважения личность!
Вдруг щуркнувшая за печкою мышь отвлекла Зоины мысли. Взгляд ее померк, черты лица размягчились. Но ненадолго, — ибо тут же она рванулась из-за стола к нанесенной в угол завали, схватила принесенный Кауровым и его сподвижниками камень и покатила его к выходу из музея. Подкатила к порогу, разогнулась, чтобы отдышаться, — и в этот момент интерес к камню и иным подлежащим разборке экспонатам был начисто утрачен.
Тем более, что явился посетитель.
Вообще посетителей в Зоин музей ходило совсем немного. Маловицынцы в нем давно уже побывали, и Зоиными экскурсантами были в основном тихие одинокие командированные, участники кустовых совещаний, просто приезжие по разным делам люди, или выпившие мужчины, не знающие, куда девать время. Уже навострившая свой глаз, она каждого почти безошибочно определяла, и вела себя с ним соответственно. Иных долго водила, все показывала, объясняла; некоторых же просто впускала и оставляла, понимая: человеку надо побыть одному, самому поглядеть, подумать. И они ходили в сыроватой полутьме музея, тихо шаркая подошвами и вздыхая. Потом визжала дверь, открывался светлый прямоугольник, — возникший в нем силуэт растворялся, уходил в воздух. Зоя снова оставалась одна.
