Владимир Соколовский - Уникум Потеряева

Жаль было потеряннго письма! Оно, конечно, подлежало восстановлению: на что-что, а на память Постников никогда не жаловался, — да что с того толку! Ведь, если честно — лишь оригинал чего-то стоил, как знак времени. Иногда, ворочаясь в холостяцкой постельке, Валичка вспоминал запах той бумаги, сгинувшей во влажных фуренкиных кущах, — снова чавкали в низине добрые опойковые сапоги, бородатый казак грозил ременной плеткой, бухала крышка кованого сундука, и с каждым днем он все больше убеждался в том, что надо именно действовать, что-то делать. И — не мог ни на что решиться, слезы падали по утрам с рыхлых щечек.

Выздоровев немного, он явился на службу, и только успел присмотреться вновь к пыльным огнетушителям, киркам и запущенным макетам — как был призван в кабинет самого начальника пожарного управления. Тот был недоволен состоянием выставки, и прямо отрубил перепуганному Валичке, что при подобном отношении к службе, при нынешних строгостях с дисциплиной он долго здесь не задержится. Постников колобком выкатился из кабинета, красный и взмокший, и вновь побежал в санчасть за больничным. «Ты меня не проймешь! Нет, ты меня пойми. Нет, ты погоди. Я т-тебя са-ам!..». И снова засел дома, подвергаясь ежедневно унизительной процедуре: его начал навещать офицер из аппарата управления, дабы выяснить, не совершает ли директор выставки во время болезни нелегальных отлучек из дому. Такое положение сразу создало Валичке в собственных глазах статус борца, противостоящего высокому начальству. Странно: пока офицер не приходил, ему вовсе не хотелось никуда бежать; теперь же, после визитов с проверкой, — постоянно тянуло выскочить из квартиры. Однако идти было некуда, и он, поколесив вокруг дома, возвращался обратно в свою нору. Все было немило, и даже встречи со стариком Фуренко не приносили никакой радости.

И вот однажды, проводив офицера, он оделся как можно тщательнее, порепетировав перед зеркалом молодцеватый вид, вылетел из дома и помчался в нотариальную контору, где работала Мелита Набуркина. Там была очередь, он тоже сел было на стул со скромным видом, — однако скоро не выдержал, посунулся в дверь и обратил к нотариусу свое круглое лицо. Мелита покраснела, и даже маленько вздрогнула, голос ее стал звонче: «Учитывая, что после смерти наследодателя… после смерти… наследодателя…». Она разволновалась. И, выпроводив клиента, сама устремилась в коридор.

— Вы принесли документ? — строго осведомилась она.

— Э-э… я-э… — заблеял Валичка. — Собственно, хотел вас увидать, и вот…

— На работе мы сидим именно для того, чтобы нас видели, и чтобы к нам обращались решительно по всем вопросам, входящими в круг наших обязанностей! — скорее в адрес посетителей, чем в Валичкин, отчеканила Набуркина. Толкнула его в дверь, и он оказался в комнате рядом с кабинетом нотариуса. Там сидела бледноволосая заморенная женщина и печатала, а перед нею бегала, пиная мячик и радостно взвизгивая, девчонка лет трех. Находившийся тут же офицер-пожарный, только что покинувший Валичку с проверкой, терпеливо ждал, когда готова будет доверенность на передачу управления мотоциклом.

— Почему не на службе? — Постников смерил его взглядом.

— Я в отгуле, — охотно откликнулся офицер.

— Зачем же тогда ко мне приходили?

Офицер укоризненно поглядел на него, и Валичка смолк.

— Могли бы поговорить и в вашем кабинете, — сказал Постников Мелите.

— Здесь обстановка более располагает к неофициальному общению, — но все-таки она дождалась, пока офицер ушел, унося бумагу. — А вы ведь наведались сюда по поводу того письма? И убежали тогда, коварный, обидели нас обеих. Ладно-ладно, я прощаю. — Мелита милостиво улыбнулась Валичке. — Ну, давайте сюда ваше письмо. Да впрочем, зачем оно мне теперь? Какая из меня кладоискательница? Так, взбрело в голову, ударила какая-то блажь. Ну, допустим, деньги. Конечно, они всегда нужны. Но как подумаешь, что за этим стоит: надо срываться с места, нестись, запрокинув голову, незнамо куда, терять время, здоровье… Уже ведь не восемнадцать лет, — она снова улыбнулась, на этот раз кокетливо, чуть искательно. Валичке стало жаль ее.

— А я, знаете, потерял то письмо. Когда ехал от вас тогда, в такси. Черт знает, куда оно завалилось! — пожарный директор хлопнул себя по бокам. — Да, знаете, не в том дело. Я его помню наизусть, у меня хорошая зрительная память. Только вот что с тех пор: как-то… — он застеснялся и продолжил не сразу: — Не так как-то все, понимаете? Чепуха в голову лезет, мерещится. Давайте, поищем вместе эту уникальную картину? Ну, и… все там остальное. Что получится!

— Что-то не больно вы похожи на одноногого Сильвера, — с сомнением проговорила Мелита.

Валичка мгновенно побагровел, пробурчал невнятное, запыхтел в сторону.

— Вы не обижайтесь, — нотариус мягко взяла его за локоть. — Я ведь еще не отказалась. В конце концов, Потеряевка — мои родные места, и я давным-давно там не была. Но почему вы меня именно наметили в партнерши?

— Вы мне такой, знаете, показались тогда… — Постников пошевелил пальцами. — Такой…

— Энергичной, что ли? — засмеялась Набуркина. — Вот, представьте, ударило тогда в голову: клад и клад, вынь да подай! И сама уж стала не своя. Тут Лизоля, моя подруга, сыграла главную роль. А потом забыла все как-то быстро, но не до конца: как вспомню иногда — и грустно, и не по себе. Вроде чего-то действительно путное могла, да не сделала. Вы бы посидели, — видите, народу много! — а после мы сходим вместе пообедаем. А?

Мелитины карие глаза оказались совсем близко, и Валичка прошептал ошеломленно:

— А-ха…

— Ой, я верю, что мы ее найдем! — воскликнула Мелита Набуркина, прощаясь вечером с Валичкой в его пустоватой квартире. Он проводил ее до двери, и даже осмелился жамкнуть легонько, — после чего замер, ожидая ответной реакции. Нотариус не вырвалась из его рук, не крикнула презрительных слов, ощутив толстое тело, — наоборот, с несвойственной ей грациозностью, тихонько ахнув, она выскользнула за порог и послала с лестницы потрясенному пожарному директору прекрасную улыбку.

Нет, жизни нельзя было отказать в приятности!

Валичка вернулся к себе, присел, и написал с ходу аж два рапорта начальству: один — на отпуск, другой — на увольнение. Если не дадут отпуск, то уволят. Это уж обязательно. Третьего не дано.

А Мелита Павловна, постояв немного у подъезда Валичкиного дома и чему-то поулыбавшись, понеслась вдруг к автобусной остановке, и скоро уже рыскала среди пятиэтажных темных домов, в одном из которых, в крошечной каморке коммунальной квартиры, жила машинистка Люська с девчонкой Тонькой.

Люська была грустная. Впустив начальницу, она села на продавленный диван, на котором и спала, понурилась и заморгала красными веками.

— Ты чего, Люсь? Плачешь, что ли?

— Да нет, ничего… Это Тонька бегала, да и ушла на другой двор. Искала, искала ее, вся изревелась. Ух, и драла потом! Опомнилась — сидим рядом, да и ревем себе, словно две дуры, во всю глотку. Спать вот ее уложила, а сама… не проходит… ге-е…

— Бабьи слезы — Божья роса. Чего тебе реветь, Люська? Крыша над головой, ребенок, работа. Даже мужичок имеется. Где он, кстати?

— Не знаю, — машинистка снова всхлипнула. — Придет вот так, уйдет…

— Ну и Бог с ним! — откликнулась Мелита, и тут же повернула разговор на нужную ей тему. — Все равно ты счастливая. Вон, утюг выиграла.

Полученный по лотерейному билету утюг «Филипс» Люська сразу же толкнула, перепродала с небольшим наваром. Она давно, пару лет уже, все собирала деньги на японский телевизор, смотреть сериалы и телешоу. Сначала все вкладывала в банки, чтобы нажиться на процентах; вкладывала, конечно, туда, где больше сулили. А потом они вдруг все прогорели, и денежки пропали, без надежды на возврат. Тогда она, собрав миллион, сама сдала его под ссуду некоей надежной женщине, рекомендованной ей одной клиенткой нотариальной конторы. Договорились о большои проценте, и Люська посчитала, что хватит и на телевизор, и еще на кой-какую мелочь, — как вдруг надежную арестовали, вскрылось много жульничества; машинистка опять осталась с носом, с пустым карманом. Теперь снова копила, но уже не давала никому — а, несмотря на инфляцию, держала дома, в чулке, боясь с ними расстаться. Мелите это было известно: иногда Люська плакалась на свою окаянную жизнь, и тогда выбалтывала все, что ни лежало на душе.

— Друг-то твой, Алик, не пропил еще денежки? — допытывалась она теперь.

— Да что ты, что ты! Разве я ему их дам? С получки — пусть берет, пожалуйста, а эти уж деньги — фигушки ему! Нам и самим с Тонькой пригодятся.

— Слушай, дай мне их взаймы, а? Я отдам, осенью отдам. И инфляцию учту, и… и еще добавлю!