Вершиною ее любовной страсти был некий юный артист, сыгравший сразу три главных роли, потом — реже и реже — несколько фигур второго плана, после чего окончательно исчезнувший с экрана. Мальчик был красив, нежен и неутомим. На прощание разменявшая уже к тому времени четвертый десяток лет Лизоля подарила ему, рыдая, золотой перстень с печаткой. Ах, было время! Когда в отпуска ездила на кинофестивали, разные кинофорумы, правдами и неправдами прорывалась, будучи в столице, в Дом кино — чтобы по приезду домой, в компании или один на один с кем-нибудь вроде бы нечаянно обронить: «Я тут недавно виделась с Васенькой Лановым, слышала от него, представьте, прелестную историю…». «Сидим мы с Сережкой Шакуровым, славно так болтаем, вдруг подходит Людка Гурченко, вся такая взвинченная…». Но, по правде сказать, при всем увлечении киношным миром, Лизоля его и презирала слегка. Так же, как своих будничных, провинциальных подруг и друзей. Нет, пожалуй, все-таки по-другому. Знаем, мол, и их самих, и ихнюю жизнь, нюхали! Тоже ничего хорошего. Разные там съемки, командировки, режиссер — хамло, оператор — бездарь, сценарист — дурак, а директор — вор. Все было: и презирала, и завидовала, и страшно уедалась своей отдаленностью, только лишь мнимой причастностью к прекрасному миру. За всем тем шли годы, и все чаще Лизоле становилось печально в своей начищенной квартирке. Захотелось покоя, определенности, — ну хоть бы и необязательно с киноактером. Она стала долго и задумчиво оглядывать одиноких зрителей-мужчин, шляющихся в ожидании сеанса по фойе. Некоторые посмелее, заинтригованные, подходили, иной даже добирался до аккуратной, изящного интима квартирки киноработника. Они сидели, попивали винцо, беседовали, но стоило Лизоле — не могла все-таки удержаться! — брякнуть: «Недавно виделась с Васенькой Лановым…». или «А Людка Гурченко подбегает, вся такая встрепанная…» — как кайф сразу нарушался, мужики начинали мямлить и смывались потихоньку. А ведь она хотела, как лучше! Что скажешь: грубые существа, им нет дела до женской души. Впрочем, один удержался, и не только не бросил ходить, но и с интересом отнесся к Лизолиным знакомствам. Он все сидел, смотрел каменными глазами, жмурил каменные брови, и каменный подбородок вздрагивал от сдерживаемой зевоты. Но рукам воли не давал. Высидел-таки свое, заставил выйти за него замуж, и эти полгода замужества стали кошмаром Лизолиной жизни. Как будто с покойником жила. Генрих был просто никакой: ни угрюмый, ни веселый, ни медлительный, ни подвижный… С работы придет — сядет, сидит. Захочет поесть — поест. Опять сидит. Скажешь ему: «Хоть бы ты книжку почитал!» — возьмет книжку, сядет, читает. Скажешь: «Давай музыку послушаем!» — тут же включит проигрыватель, сядет, слушает. «Давай потанцуем!» — встанет, потанцует. «Пойдем в театр!..» — и т. д., и т. п. А ведь он работал в торговле, это было в те времена — ого! И на немалой должности. Думала: может, он хоть там другой? Наведалась — нет, такой же. Сидит каменным куском, роняет в трубку темные, необтесанные слова. Между тем, Генрих поворовывал, и не по маленькому. Дома было все, и Лизоля забот не знала, да только вот жизнь никак не шла, словно что-то тоже давило: на макушку, на плечи, лопатки, крестец. На сердце давило. Она ушла от него, и вздохнула свободно, — и лишь тогда, в отдалении, смогла оценить преимущества Генриха: вместо старой квартиры, которую тот при ее замужестве продал ведомыми ему путями, она сразу же получила другую, его же стараниями. Причем деньги за старую выдал ей честно, взяв лишь небольшую долю за труды. Отдал вещи, обстановку, и они остались друзьями. «Должен же он платить за честь быть моим мужем целых полгода!» — высокомерно объясняла Лизоля любопытным подругам. Честь не честь, а было что-то вроде этого: попробуй прожить столько с куском камня, да еще и ложиться с ним в одну постель! Обычно женщины, даже продавщицы из отчаянных оторв, покидали Генриха на следующий же день, и после угрюмо кривились, вспоминая о нем.
Так-то так, но каково было Лизоле, уже и не в больно свежем возрасте, снова оказаться вольною девой! Она тут как бы подрастерялась, почти сразу вышла замуж вторично, — и претерпела немалый конфуз. Как-то ее призвали организаторы спортивного праздника, по старой специальности: организовать шествие колонн, показательные выступления, торжественный парад. Дали ассистентами двух крепышей: метателя молота и борца-полутяжа. Носить аппаратуру, обеспечивать творческий процесс. Метатель обеспечивал его столь истово и проворно, что буквально в тот же день оказался в Лизолиной постели. Видно, нахальством и крепостью фигуры разбудил в ней пленительные воспоминания о киношном мире. Он работал на заводе инженером по литью, был неженат, жил в общаге и готовился перейти на тренерскую работу. Метатель утвердился в квартире подруги, они скоренько расписались, и Лизоля начала оформлять прописку. Все шло нормально, характер у спортсмена оказался спокойный, сексуальных отклонений, вроде, не наблюдалось, — как вдруг Лизоля, вернувшись раньше с работы, чтобы побыть с любимым, обнаружила двух голых, потных, сплетенных на мягчайшем персидском ковре милостивых государей. Партнер мужа был, по всему, далек от спортивного мира: вялое блеклое тело, коровий взгляд… У метателя голова откинута вперед, в углу рта пузырится пена. Да… это была сцена. И Лизоля потеряла сознание.
Улар был большой. Хотя в чем-то ей и здесь повезло: разошлись они без скандала. Просто он забрал свои пожитки, и благоразумно удалился. Развод оформили, что называется, в рабочем порядке, объяснив причину нестыковкой идейных платформ. Перед тем Николай Кучемоин, придя в кинотеатр, пытался открыть душу краткой супруге: мол, не надо обижаться, что же делать, если по натуре он бисексуал, ему для полного осознания своей жизни и утверждения своей мужественности необходимы как раз контакты с лицами обоего пола. Но Лизоля не поняла его, рассталась с облегчением, и горько плакала первое время, проклиная несчастную жизнь. Как же так! Пошел к педерасту! Мало стало ее ласк! А уж она ли не отдавалась, не выкладывалась на этом деле! Обманул, обманул! Ы-ы-у-у-у…
Но Николай не пропал: забегал в кинотеатр, нимало не смущаясь, всегда что-нибудь приносил, дарил, оставлял; иногда намекал прозрачно, что совсем не прочь восстановить отношения. Ну уж шишечки! Однако так уж получилось, что первые свои политические шаги и акции он провел именно в том месте, где работала Лизоля Конычева.
С тоски она приблизила случайную подружку Мелитку, чтобы было с кем вечерами тянуть вино, обсуждать телешоу, их ведущих, варить кофе, гадать на знакомых и делиться воспоминаниями о друзьях из чудесного мира кино. Мелита кивала и поддакивала, не то что другие, которые никак не хотели верить, что и Васенька Лановой ей что-то рассказывал за столиком, и Людка Гурченко подбегала, вся встрепанная… А в-общем, теперь в сердце на том месте, где раньше пышно и буйно цвели алые цветы, попираемые легкими и красивыми мальчиками-артистами, становилось постепенно пусто, голо, начала обозначаться некоторая плешка. Но не такова была Лизоля, чтобы дать душевной пустоте разрушить себя. Один порыв должен был неминуемо смениться другим, не менее могучим.
Тут на сцену появляется Гуру.
Лизолю познакомила с ним бывшая соученица по культпросветучилищу, тоже отдавшая часть жизни режиссуре массовых зрелищ. Празднества и шествия сломили ее, превратили в тихое, болезненное, пугливое существо, с боязнью пространства и головными болями. Теперь она работала светокопировщицей в нефтяном тресте, и — усердно занималась разной магией, оккультизмом, тибетской медициной, и так далее. В жизни она тоже была одинока, и, помимо немногого прочего, имела небольшой участок с домиком за городом, в часе езды на электричке. Его-то и облюбовал Гуру для встреч, бесед и упражнений со своими единомышленниками. Их у него было уже довольно много, когда тихую светокопировщицу свел с ним некий трестовский йог. Она предалась новому течению со страстью и самоотречением. И первым делом потащила за собою Лизолю, увидав случайно и разузнав о всяческих печалях. Гуру встретил ее в крошечном дачном домике, проник в мозг разверстыми горячими глазами, коснулся, обойдя сзади, затылка, — женщине стало душно, она чуть не упала, — и вечером уже сидела возле домика под звездами, на старом ящике из-под яблок, и слушала жуткие и пленительные слова о смысле жизни, который ей надлежит осознать через нравственное и физическое совершенство. Она горячо примкнула к йогам, хоть и не могла усвоить до конца сути учения, и в спорах поддакивала обеим сторонам. Главное — они были не такие, и она вместе с ними чувствовала себя тоже не такою, как все остальные люди. Получалось почти то же самое, что в пору ее увлечения кинематографом, пылких и скорых романов с артистами. Раз даже вместе с Гуру и другими адептами она поехала в большую и темную пещеру, где они должны были высидеть в абсолютной темноте сутки, чтобы впасть в сопадишесанирвану, сопровождающуюся освобождением от страстей, загрязняющих ум, и обретением духовного пробуждения. Они шли, шли вглубь пещеры, и наконец проникли в большой зал. Там потушили фонарики и расползлись по углам. Мужчины терпели молчание и темноту мужественно; Лизоле же через полчаса стали видеться то каменноглазый Генрих, то юный герой-любовник, то голый метатель в ужасной позе, то Васичка Лановой… Она захныкала, а потом тихонько занюнила. А когда перешла на истошный визг, то йоги, понявшие, что сопадишесанирваны им сегодня не дождаться, двинулись в обратный путь.
