При количестве баллов менее пяти вероятность депрессивного расстройства минимальна. Если женщина набрала менее двенадцати баллов, но получила два или три балла в десятом пункте, следует провести полное психиатрическое обследование.
— Собственно, и считать не буду. Кроме последнего вопроса всё, включая подсчёты баллов, — филькина грамота! Понятно же, что вся суть и зарыта в десятом пункте. Баба так расслабляется по дороге к нему, что нечаянно подчёркивает правду.
Она подняла трубку внутреннего телефона, набрала короткий номер. Немного подождала.
— Анастасия Евгеньевна, зайдите ко мне!
Через две минуты Тыдыбыр уже была в кабинете. Начмед протянула ей незаполненный шаблон.
— Анастасия Евгеньевна, размножьте и раздайте всем женщинам в послеродовом отделении. И у нас. В смысле — в обсервации, — поправилась Мальцева. — И в физиологии. Пусть ответят. Вечером соберёте. Баллы за ними можете не пересчитывать. Во всех анкетах внимательно смотрите только на десятый пункт. Разберётесь. Мне доложить.
— Обязательно, Татьяна Георгиевна!
И Настенька Разова вынеслась за дверь. Исполнять.
Отличная девчонка! Надёжная. Рукастая. Разумная. Кто бы мог подумать…
Мальцева улыбнулась.
Вот чёрт! Умиляется почти тридцатилетней чужой бабе, называя её «девчонкой». Это уже пресловутое материнство, да?
Но открывшееся ей прошедшей ночью было сильнее материнства.
Потому она могла и дальше раздражаться, грустить, умиляться и радоваться. Не понимать Мусю. Не понимать, почему Панин понимает Мусю куда лучше. Удивляться, что за жизнь такая суррогатная — у них с Паниным. Полгода «Божественной комедии» и никакого секса, например…
Но теперь с ней была Любовь. И она отпустила Матвея. Простила и отпустила.
И Панин махнул рукой на то, что она записала Мусю Матвеевной. Что Мария Матвеевна, что Мария Семёновна — один хрен. Семёну Ильичу это было не важно. Да и подрастёт доченька до паспорта — исправит Танькин каприз. Дети очень быстро растут, он трижды в курсе.
— Панин, мы никогда не отдадим нашу дочь в музыкальную школу. И на коньки не отдадим. И в художественную студию она не будет ходить. И в бассейн — ни ногой! — как-то поздним вечером заявила Мальцева, любуясь, как здоровый стареющий мужик играет с девочкой размером с большую куклу в поцелуйчики и обнимашки, — а во что ещё можно играть с полугодовалым младенцем?
— Ладно, — согласился замминистра по материнству и детству, дуя своей дочурке в живот под аккомпанемент её заливистых хохотунчиков. — Только на танцы и конный спорт!
— На танцы с конями?!
— Кстати, она страшная кокетка. Вся в тебя.
— Да? Я уже и забыла, каково оно…
— Это всё равно что ездить на велосипеде. Ты не забыла. Просто твоё кокетство временно пылится в кладовке. Чему я несказанно рад. Может, поженимся?
Татьяна Георгиевна вместо ответа пошла на кухню. Варить себе кофе. Панину она в этом вопросе нынче не доверяла. То он туда вместо сахара молочной смеси насыплет. То медную турку в микроволновку поставит (купил, чтобы разогревать бутылочки, у Мальцевой никогда не было микроволновки). Ей и без «поженимся» было хорошо. Дома. На работе было по-всякому.
Молодую женщину, совершившую попытку суицида, собрали и вылечили. Физически. Ну, более-менее. И выписали в психиатрическую больницу. Потому что уже в отделении реанимации она совершила следующую суицидальную попытку. Очередную — во время реабилитации. И за ней надо было постоянно следить. И, разумеется, лечить психику. Душу.
Но прежде её мать, оставив дочери коротенькую записку: «увидимся в круге девятом», — бросилась под машину. На трассе. Под дальнобойную фуру. Абсолют эгоцентризма. Хочешь убить себя — убей. Не ломая жизнь и здоровье никому другому. Фурщик был опытный. Реакция хорошая. Сумел лечь в кювет, не навредив прочим участникам оживлённого дорожного движения. Несколько месяцев в больнице — и теперь как новенький. Почти.
Дочери прощальное материнское слово не показали. Некому было показывать. Одна из многочисленных попыток увенчалась успехом.
Девятый круг — для обманувших доверившихся и предателей родных.
Ведь вовсе не из лёгких предприятий —
Представить образ мирового дна;
Тут не отделаешься «мамой-тятей»[16].
И почему крохотной Мусе Паниной нравилась именно «Божественная комедия»?
Да потому что!
О род людской, с тебя довольно quia[17];
Будь всё открыто для очей твоих,
То не должна бы и рождать Мария[18].
Кадр тридцать девятый. Что такое любовь
После пятиминутки Ельский[19] догнал Мальцеву в коридоре. И подсунул ей под нос фото на айфоне:
— Второе мнение есть?
Второго мнения быть не могло. Плотные отёчные багрово-синюшные веки, обильный гнойный секрет, слипшиеся ресницы.
— Вова, ты стал коллекционировать фотографии из дореволюционных учебников и антикварных руководств по кожвену?! Я такой бленнореи сто лет не видела. То есть никогда и не видела.
— Ты, мать, врач! Должна быть не только не брезглива, но и внимательна, и наблюдательна. Ты видела в дореволюционных учебниках и антикварных руководствах такие фасонистые этнические тряпки и прилавки современных супермаркетов? Это мне мой недавний интерн прислал. Вчера в магазине зафоткал. Спрашивает, что делать?
— Это что, его ребёнок?!
— Ты явно тупеешь, госпожа начмед. Зачем бы участковый педиатр фотографировал своего ребёнка в супермаркете. Это уже не говоря о том, что пусть и вчерашний интерн, пусть и окончивший нынешний мед, не довёл бы своё дитя до такого состояния.
— Да. Прости. Это я от ужаса. И что ты ему ответил?
— Ничего. Ответил: «ничего не делать».
Они уже дошли до лифта.
— Подождите меня! — ворвался Аркадий Петрович Святогорский. — Что рассматриваем?
— Любуйся! — Ельский показал ему экран.
— Боже мой! Какая прелесть! Прям ми-ми-ми! — брезгливо скривил губы анестезиолог. — Ты теперь пациентов в торговых сетях отлавливаешь? А что такого? Молодца! В тяжкую для всей российской медицины экономическую годину волка ноги кормят! А что это двухдневный малыш весь в чём-то буддийском изволит делать у полки с пивасиком? Я бы на его месте поостерёгся пока спиртное употреблять. Антибиотики, печень, все дела…
— Учись, студент! — Ельский кивнул на Святогорского, сделав глазками Мальцевой. — Зубры моментом охватывают и клиническую ситуацию, и бэкграунд. Не говоря уже о диагнозе. Разве что с сутками ты, Аркаша, ошибся. Трёхдневный малыш. Густой гнойный секрет уже присутствует.
Двери лифта раскрылись, Татьяна Георгиевна направилась в свой кабинет. Парочка заведующих не отставала.
— Вы чего за мной хвостом идёте?
— Мне у тебя бумаги надо подписать, — сказал Ельский. Под рукой у него действительно была пластиковая папка.
— Ты только что пятиминутку вела. Почему? Догадался, Штирлиц?! Потому что ты начмед! Нам — бумаги! — Святогорский порылся в кармане халата и вытащил несколько изрядно помятых заявок в операционную. — И мне ещё — кофе! Выйду на пенсию — не забуду упомянуть в мемуарах, что мне заместитель главного врача собственноручно кофе заваривала. Если меня, конечно, отсюда вперёд ногами не вынесут, как Кутузова в Бунцлау[20]. Что скорее всего!
Вслед за Мальцевой заведующие вошли в кабинет начмеда.
— Кофе! — указала она Святогорскому на агрегат. — Давай свои бумаги, — это уже адресовалось Ельскому.
— Вова, присядь. Я не гордый, как наша Татьяна Георгиевна. Я и тебе кофе изображу. А она пусть твои бумажки пока внимательно читает. Потому что в должностные обязанности начмеда входит помимо всего прочего ещё и что? Пра-а-а-вильно! Постоянная проверка историй болезни и другой медицинской документации в отношении качества ведения, правильности и своевременности выполнения врачебных назначений и применяемых методов лечения, качества проведения, правильности и своевременности оформления больных! А также руководство работой заведующих лечебно-диагностическими подразделениями больницы согласно утверждённым нормативам!
— Аркаша, даже я должностную инструкцию наизусть не шпарю, — Татьяна Георгиевна посмотрела на старого друга с некоторым ехидством. — Ты что, хотел стать начмедом?
— Да ни в жизнь! Оно мне надо, такой гембель? Но несколько раз исполнял обязанности, врать не буду. Как только какая жопа где — извольте, говорят, Аркадий Петрович, исполнять. А как пару-тройку раз на ковре в министерстве поизображаешь Каменного гостя, которому вместо «здравствуйте, господин хороший!» — сразу молотком по иным частям скульптуры, так инструкции влёт запоминаются. Но и вы ж в курсе, друзья мои, что у меня вообще не голова, а свалка! Помните ли вы, к примеру, что название «гонорея» ввёл старина Гален. Потому что ошибочно полагал, что из уретры у мужиков выделяется не гной, а сперма. «Hone» с греческого — семя. А «rhoia» — истечение. Отсюда и «honerhoia». А о внутриклеточном паразите мочеполовых органов тогда ещё не знали. Так откуда у тебя такая пугающая картинка, Вова? Чай, второе десятилетие двадцать первого века на дворе.
