На низеньком столе стоял чайник и чашка. Судя по виду прислонённой к стене подушки, Мараван только что с неё встал. Он предложил гостье место напротив.
— Если ты не возражаешь, я сяду здесь, — Андреа показала на стул перед компьютером.
— Пожалуйста, — пожал плечами Мараван. — Чаю хочешь?
— Спасибо, нет, — ответила Андреа. — Я ненадолго. Хочу тебя кое о чём спросить.
Она села, Мараван остался стоять. Андреа невольно заметила про себя, что он красив: стройный, худой, безукоризненно сложенный. Но никаких чувств, кроме дружеской симпатии, он в ней не вызывал. Сейчас Андреа и представить себе не могла, что была с ним в постели.
— У тебя нет второго стула? — спросила она.
— На кухне, — кивнул Мараван.
— Может, принесёшь?
— У тамильцев считается, что сидеть в присутствии уважаемого человека невежливо.
— Разве я «уважаемый человек»?
— Для меня да.
— Хватит болтать. Бери стул и садись, — оборвала его Андреа.
Мараван сел на пол. Она покачала головой и перешла к главному.
— Что ты добавил в еду?
— Ты имеешь в виду ингредиенты?
— Только те, которые вызывают такой странный эффект.
— Я тебя не понимаю.
Мараван не умел лгать. Все сомнения Андреа в правильности её предположений вмиг развеялись, настолько растерянным выглядел сейчас тамилец.
— Ты всё понимаешь, — сказала она.
— Я клал только традиционные компоненты.
— Мараван, я уверена, что это не так, — возразила Андреа. — Я знаю себя и своё тело. Что ты добавил?
Некоторое время Мараван молчал, а потом упрямо мотнул головой.
— Я следовал древним рецептам. Только технологию приготовления немного модернизировал. Клянусь, я ничего не добавлял от себя!
Андреа встала и несколько раз прошлась по комнате между окном и алтарём. На улице смеркалось, небо над черепичными крышами окрасилось в оранжевый цвет. Шум и крики смолкли.
Девушка отвернулась от окна и остановилась рядом с Мараваном.
— Встань, — велела она ему.
Тамилец поднялся с пола и опустил глаза.
— Посмотри на меня, — продолжала Андреа.
— У нас считается невежливым смотреть человеку в глаза, — ответил Мараван.
— А у нас считается невежливым хитростью затащить женщину в постель, — парировала Андреа.
Он поднял голову:
— Я не добавлял в еду ничего особенного.
— Я открою тебе одну тайну, Мараван, — сказала Андреа, понизив голос. — Я не сплю с мужчинами, они не возбуждают меня. Ещё подростком я пару раз переспала с одним мальчиком, потому что думала, что по-другому нельзя. Но этих двух раз оказалось мне достаточно, чтобы понять: мне нужно другое, — Андреа остановилась, чтобы перевести дух. — Я не сплю с мужчинами, Мараван, — повторила она. — Только с женщинами.
В его глазах мелькнул ужас.
— Теперь понимаешь?
Тамилец кивнул.
— Так что же ты туда добавил?
На некоторое время Мараван задумался, словно не зная, с чего начать. А потом принялся рассказывать.
— Аюрведа — искусство целительства, которому не одна тысяча лет. В нём различают восемь разделов. Один из них называется «вайикарана» и посвящён афродизиакам. К ним относятся и некоторые специи. Моя двоюродная бабушка Нангай — мудрая женщина, умеющая готовить и такие блюда. Рецепты я взял у неё. Мой здесь лишь способ приготовления.
В тот вечер Андреа возвращалась домой посвящённой в тайны афродизиаков и содержащих их продуктов: молока и белого маша, шафрана и пальмового сахара, миндаля и кунжутного масла, гхи и бенгальского перца, а также кардамона, корицы, спаржи и лакрицы. В сердцах она оскорбила Маравана, определив его действия как «аюрведическое изнасилование», и ушла от него не попрощавшись. Однако на улице она успокоилась и даже почувствовала некоторое облегчение. А потом, проехав пару трамвайных остановок и ещё раз прокрутив в памяти всю историю, громко рассмеялась.
Сидевший наискосок молодой человек улыбнулся, оглянувшись на неё.
Мараван тоже утешился. Такая ссора была ему по душе. Тамилец гордился тем, что он — единственный мужчина, ради которого Андреа хотя бы на одну ночь изменила своей природе. И — что греха таить — это вселяло в него надежду.
На следующий день он послал сестре десять тысяч рупий, получив тем самым предлог позвонить ей и попросить о разговоре с Нангай. Маравану пришлось терпеть два дня, прежде чем он услышал в трубке слабый голос старухи.
Он с трудом разбирал слова.
— Вы принимаете лекарство, мами? — спросил Мараван.
Он с детства называл её «мами» — по-тамильски «тётя».
— Да, да, ты поэтому звонишь мне?
— Не только.
— Что же ещё?
Мараван не знал, с чего ему начать, но Нангай его опередила.
— Это нормально, если не сработало с первого раза, — сказала она. — Иногда требуются недели, месяцы. Скажи им, пусть наберутся терпения.
— Всё сработало с первого раза.
Нависла пауза.
— Иногда бывает и так, — послышался наконец голос Нангай, — если оба в это верят.
— Женщина не верила, мами, — возразил Мараван, — она даже не знала.
— Значит, она любит этого человека, — сказала Нангай.
Мараван молчал.
— Ты слышишь меня, Мараван? — окликнула его старуха.
— Да.
— Тогда ответь мне, она, по крайней мере, шудра?
— Да, мами.
Он почти не солгал. Шудры — каста слуг, а Андреа, как-никак, работала в сфере обслуживания.
Потом трубку снова взяла сестра.
— Нангай принимает лекарства? — спросил её Мараван.
— Откуда ей их взять? — удивилась та и тут же принялась за своё: — У нас не всегда хватает денег на рис и сахар.
После разговора со Шри-Ланкой Мараван долго сидел у компьютера. Он всё больше убеждался, что быстрый эффект старинных снадобий был следствием применения технологий молекулярной кулинарии.
Воскресное утро выдалось таким солнечным, что Дальманн велел накрывать завтрак на террасе. Однако не успела Лурд подать яичницу с беконом, как налетел ветер и небо закрыли тучи.
Перегнувшись через стол, Дальманн схватил верхнюю из четырёх воскресных газет, оставленных для него экономкой, и тут же помрачнел. В связи с истерией по поводу уничтожения документов Бундесратом[28] всплыла масса грязи. Взять, к примеру, сообщение германских спецслужб о контрабандной торговле ядерным оборудованием, попавшее в руки журналистов. И вот уже мы имеем привязку к иранской и пакистанской теме. Ещё совсем немного — и название «Палукрон» замелькает на страницах прессы.
«Палукрон», акционерное общество со штаб-квартирой в офисе адвокатского бюро, располагался в центре города. Через него платежи из Ирана поступали в различные фирмы, в основном хорошо известные и с безупречной репутацией, руководство которых, конечно, и не подозревало о своём участии в ядерной программе.
То же, разумеется, можно сказать и о «Палукроне», во всяком случае, об Эрике Дальманне, состоявшем тогда в совете директоров этой фирмы. Ведь он всего лишь согласился занять это место по просьбе одного из партнёров по бизнесу, которому был кое-чем обязан. Так или иначе, особенно сейчас, когда предприятия и без того страдали от финансового кризиса, упоминание его имени в связи со всей этой историей представлялось Эрику Дальманну крайне неуместным.
Он взглянул на небо. Теперь солнце застилал целый облачный фронт. Одетый по-летнему — в зелёное поло и лёгкие штаны для гольфа в шотландскую полоску, — Дальманн задрожал от неприятного холодного ветра.
— Лурд! — позвал он. — Я поем в доме.
С этими словами Дальманн взял чашку с кофе и вошёл в гостиную. Там он устроился в кресле и сидел, с недовольным видом уставившись в одну точку, пока экономка не убрала стол на террасе и не накрыла в гостиной.
Не успел Дальманн заняться новой порцией яичницы с беконом — предыдущую он успел съесть только наполовину, — как раздался звонок в дверь. Шеффер, как всегда, пунктуален, даже чересчур.
Шеффер был сотрудником Дальманна. Более точного определения его должности так и не нашлось. Слово «секретарь» как будто не отражало сути дела; «ассистент» — также представлялось не совсем верным; «правая рука» — тоже что-то не то. Так он и остался «сотрудником». Они работали вместе уже более десяти лет, но общались гораздо дольше. Шеффер называл Дальманна Эриком. Дальманн называл Шеффера Шеффером.
Лурд проводила гостя в дом. Это был долговязый мужчина сорока с лишним лет, с узкой головой, редкими белокурыми волосами и голубыми глазами. Несколько лет назад Шеффер сменил свои очки без оправы на контактные линзы и с тех пор время от времени, запрокинув голову, капал себе в глаза какое-то лекарство.
Шеффер оделся по-домашнему: в голубую летнюю рубашку и тёмно-синие хлопчатобумажные брюки. Через плечо он перекинул аккуратно сложенный красный пуловер из кашемира. В руке держал набитый бумагами кейс.
