– Ну да, сосунки, сопляки, не вашего ума… Спасибо. Разъяснил, – сказал я и опять начал слезать с тахты.
Батя засмеялся, но меня не удерживал. Он только вдруг как-то очень грустно сказал:
– Всякое в жизни бывает, Сашка… всякое. Ну, а вы-то как о своей Капитанской дочке думаете?
– Она хорошая, и все это наверняка враки, – убежденно сказал я.
– Ну, раз так, значит, об этом деле надо забыть, как будто ничего и не было. И виду даже не показывать, что вы что-то слышали.
– Да я ведь не об этом. Это ясно. А вот что нам с этим гадом, который письмо написал, делать?
– Ну, уж это вы сами думайте. Не маленькие. – И он взялся за книжку.
* * *
…В школе на следующий день о том, что было, никто не вспоминал, как будто действительно ничего и не было. А когда на одной из перемен что-то об этом запищала Веснушка, на нее так цыкнули, что она чуть не расплакалась. Все-таки хорошие у нас ребята: я уверен, что все еще переживали вчерашнее, но никто даже виду не подал. Кныша, между прочим, в школе не было, а Валечка держался как ни в чем не бывало – понимал, гад, что у меня никаких доказательств нет! Ну, я-то все равно его на чистую воду выведу. И скажу об этом Гришке и Оське, и тогда…
В этот день ничего особенного не произошло, только Ольга разговаривала со мной очень сухо, можно сказать, совсем почти не разговаривала. Ну да ничего – помиримся, она такая – долго сердиться не умеет. На Наташу я старался не смотреть, потому что, когда смотрел, сразу вспоминал Лельку и мне становилось как-то не по себе.
В общем, в школе все было как в самый обычный день – никаких происшествий. Капитанскую дочку мы видели только мельком – в одну из перемен она быстро-быстро пробежала мимо нас – мы все стояли в своем излюбленном месте у большого окна в коридоре. Мы хором сказали: «Здравствуйте, Мария Ивановна!», она покивала нам довольно весело и пробежала.
Была суббота, и когда я пришел домой, то в почтовом ящике на двери заметил что-то белое. Я было обрадовался: подумал, что это письмо от мамы, но это оказались билеты на футбол, и я вспомнил про Лешку и его просьбу, – я о ней и забыл совсем. Не хотелось мне ввязываться в это дело, но раз обещал – ничего не поделаешь…
Пантюха согласился охотно, и в воскресенье мы поехали с ним на футбол. Всю дорогу меня мучили угрызения совести, да, вдобавок, я еще и побаивался: кто его знает, как встретит он Лешку и что подумает про меня… Но когда мы приехали на стадион, я почти успокоился – погода была очень хорошей, народу было очень много и, как всегда, было весело, и все волновались – выиграет «Зенит» или нет, а ему очень надо было выиграть, иначе над ним нависла, как сказал диктор, «реальная угроза» вылететь из первой лиги. Из-за этих волнений я перестал переживать за Лешку, а когда мы сели на места и начался матч, а Лешки не оказалось рядом на свободном месте и мы начали орать и подбадривать наш несчастный невезучий «Зенит», я совсем забыл обо всем… Пантюха орал и свистел так, что соседи даже шарахались, но не сердились. Между прочим, я очень люблю бывать здесь: все как будто становятся друзьями, и даже мальчишки разговаривают и спорят со взрослыми, как с равными, а если соседи и поругаются между собой из-за каких-нибудь футбольных тонкостей, то все равно в перерыве вместе идут пить пиво и уходят со стадиона друзьями… Так мы орали и свистели, забыв обо всем, и я очень удивился, когда после одного особенно удалого свиста рядом раздался знакомый голос:
– Вот это да! Вот это – соловьи-разбойники!
Я быстро повернулся и увидел Лешку – пришел все-таки, чтоб его! Лешка подмигнул мне и продолжал восхищаться Пантюхиным свистом. Тогда Пантюха тоже повернулся и сразу как будто проглотил свой свист. Он молча встал и начал протискиваться к выходу. Я растерялся, а Лешка сокрушенно развел руками. Мы догнали Юрку, когда он уже почти спустился по главной лестнице. Вот ведь упрямый черт, ну взял да пересел куда-нибудь, так нет, он совсем уходит и на футбол наплевал…
Мы с Лешкой шли за ним и не решались окликнуть – такой у него был вид. Мы только переглядывались и уныло разводили руками.
Вдруг Пантюха остановился. На меня он даже и не посмотрел, а Лешке очень спокойно сказал:
– Ч-черт с вами, женитесь, если вам приспичило. Т-только, как т-ты к нам придешь, я сразу из дому ухожу. П-понял?
– Юрка, ну, Юрка, – застонал Лешка, – ну зачем же ты так?
Но Юрка уже не слышал, он быстро бежал вниз по лестнице, а Лешка остался стоять, и вид у него был такой убитый, что мне стало его жалко. Вот ведь, такой здоровый, веселый и, видно, не трусливый парень, а ничего с таким шкетом поделать не может! Наверно, Юрка в чем-то прав, а с правым человеком очень трудно бороться. Я еще раз развел руками, Лешка печально покачал головой, и я побежал за Пантюхой. Бежал мелкой рысью и боялся, что он мне не простит. Поэтому, даже когда догнал его, некоторое время шел за его спиной, затаив дыхание, чтобы он не слышал. А он вдруг остановился и с ходу повернулся ко мне. Глаза у него были какие-то бешеные, и он прошипел сквозь зубы:
– Т-ты ч-чего за мной беж-жишь? М-может, тож-же ж-жениться х-хочешь? На Лельке?
Я застыл как вкопанный, только плюнул со злости – вот осел упрямый! Юрка повернулся и уже не побежал, а пошел спокойненько своей знаменитой походочкой – ручки в брючки, кепка на носу и ногами как будто пыль подметает. «Ну и черт с тобой!» – подумал я и пошел обратно к стадиону: хоть матч досмотрю. Конечно меня не пустили обратно, и я разозлился как собака. В довершение ко всему у меня не оказалось денег на транспорт: мы с Юркой купили мороженого и у меня ничего не осталось, – он сказал, что заплатит за автобус. И вот… Проклиная Юрку на чем свет стоит, я пешком поплелся домой. Почти через весь город. Ругал я и себя. Во-первых, за то, что ввязался в это дело, а во-вторых, за то, что не умею ездить зайцем. Не боюсь, а просто не умею – всегда обязательно попадаюсь и потом выслушиваю длинные морали, а вот уж этого я совсем не люблю и даже, если говорить правду, боюсь, как огня. Родители у меня в этом отношении молодцы: нотаций мне никогда не читают, а скажут что-нибудь коротко, но так, что потом несколько дней подряд у тебя такое ощущение, что ты объелся чем-то кисло-горьким.
Тащился я, тащился пешком и от нечего делать перебирал в памяти все последние события и вот к какому выводу пришел: что мне больше всех надо, что ли? Чего это я за всех переживаю: и за Капитанскую дочку, и за Лешку, и за Пантюху?.. У меня и своих переживаний хватает, мне и в своих делах надо разобраться как следует. И решил с сегодняшнего дня переживать только за тебя, а для этого, как любит говорить дядя Юра Ливанский, когда ссорится с тетей Люкой, «надо поставить все точки над «и». Я начал ставить эти самые «точки» и решил, что мне обязательно надо поговорить с Наташкой или написать ей письмо.
Так дальше продолжаться не может, сказал я себе. Надо быть честным и решительным и, если ты ее лю… если она тебе нравится, то надо об этом сказать, а про Лельку забыть, – это «досадная ошибка молодости», как говорил, кажется, д'Артаньян, а может быть, Атос. И совсем не обязательно про эти ошибки все рассказывать. И еще я сказал себе, что надо взяться за ум, а то я порядочно подзапустил школьные дела и почти забыл про спортивную школу. Надо с этим кончать! – сказал я себе, и мне стало легче. Но потом я подумал о том, что же может ответить мне Наташка, и пришел к выводу, что ничего хорошего она мне может и не сказать, – во-первых, она строгая и серьезная, а во-вторых, что-то я не очень замечал, что она относится ко мне как-нибудь по-особенному. Ну что ж, решил я, тогда я буду вести себя, как Печорин, – гордо и загадочно, займусь основательно спортом и установлю какой-нибудь рекорд и стану учиться так, что меня наверняка возьмут в космонавты. И вот я возвращаюсь из космического полета на Марс и меня встречает правительство и награждает всеми, какие есть, орденами, и все приветствуют, а на Наташку я даже и не смотрю, и тут подходит ко мне Ольга, и мы… Тут я засмеялся – уж очень детские мысли приходят мне в голову: совсем как у Тома Сойера; не хватало мне еще помечтать о том, как я, совершив подвиг, умру и тогда Наташка поймет, кого она потеряла… и поцелует меня в холодный лоб…
Я опять засмеялся и пошел быстрее, а чтобы не было скучно, начал читать подряд все театральные и другие афиши и уже недалеко от дома увидел афишу маминого театра, в которой говорилось об открытии сезона с первого октября. Я уже изрядно соскучился по маме и очень обрадовался, что скоро она будет дома. Я уже говорил, что мы часто оставались вдвоем с батей, но тогда было как-то по-другому. А сейчас мы с батей здорово волновались, хотя и не показывали виду. Батя был не совсем такой, как обычно, что-то его мучило – это я хорошо видел; может быть, какие-нибудь неприятности на работе, а может быть, и другое, но он был не очень спокойный, и иногда, когда он приходил поздно, от него попахивало вином, а раньше это бывало очень редко.
