На могиле, усыпанной живыми цветами, купленными на самые последние деньги, лежала Вера Иосифовна, обняв подножие солдатского обелиска.
— Вот ее Стена Плача, — сказал майор. — Ох, до пенсии бы дослужить поскорее, мать твою…
Были тут тогда врач, милиционеры или они возникли позже — не помню. Не помню. Помню, что рядом все время вертелся заведующий кладбищем и говорил, говорил…
— Могилка-то — на охраняемой аллее, товарищ майор. А я всегда по тропочкам да дорожкам за порядком слежу. А с дорожки аллея Героев плохо проглядывается, не видно ее с дорожки, не видно. Ну, я при обходе приметил, что мать на холмике лежит, но не придал внимания. Афганцев недавно хоронили, ну, думал, мать лежит. Матери часто на холмиках лежат, частое дело, обыкновенное. Конечно, бдительность надо было проявить, виноват, но — частое дело, товарищ майор. Нагляделся я при моей службе, пообвык…
Уже потом, потом мы сидели у потухшего костра на усадьбе Кима. Пили водку, закусывая сырым шашлыком прямо из ведра. Ким раскачивался, как китайский болванчик, у меня в голове скребло будто ножом по тарелке, а майор материл всех подряд.
— Как же так?.. — спросил я кого-то. Кого — и сам не понимаю, просто невмоготу мне вдруг стало молчать.
Ким продолжал раскачиваться.
— Дошло до тебя, директор? — Майор поднял стакан. — Тогда помянем. Чтоб опять в делах память не похерить.
— Самолет корейский сбили, — тихо сказал вдруг Ким невпопад и залпом выпил.
Я ничего не понял. Ни вопроса майора, ни странной фразы директора. И спросил весьма тупо у майора, оставив слова Кима без внимания:
— А что должно было дойти?
— Мне утром позвонили. Какая-то женщина. Афганская мать, наверно, сыночка навестить пришла, увидела и звонить побежала, пока заведующий с могильщиками похмелялся на глухой тропинке. Я со всей группой, какая положена, выехал, обнаружил и сразу же на квартиру к покойнице. Может, записку какую оставила, может, еще что увижу. И увидел.
Майор замолчал. Сунул в рот кусок сырого шашлыка, жевать принялся как-то особенно старательно.
А мы ждали, что еще скажет. И повисла пауза. Тяжелая, как бетонная плита.
— Что увидел? — спросил я наконец.
— Стол накрытый увидел. Тарелочки разложены, вилки-ножики. А посередине — стакан с водкой, куском хлеба накрытый. И только на месте хозяйки, как можно судить, пу-стая рюмка из-под водки и бутерброд надкушенный. На кухне — тарелки с закуской, колбаска нарезана, хлебушек. Все нетронуто, все — гостей ждет. Стол, закуски на ее медицин-скую зарплату. Только не дождалась она гостей. Одна помянула сына и — пошла к нему. Такие вот сороковины по ее сыночку получились, стало быть, господа-товарищи начальники…
И снова повисла пауза. Тяжелее бетона.
Андрей уже был в Афганистане. Писал часто, аккуратно проставляя даты в верхнем углу странички. Письма были обыкновенными, солдатскими: здоров, сыт, все хорошо. О боях ни слова, но, думаю, что не из-за военной цензуры, а вследствие отцовского воспитания и прямого наказа: «Женщин не беспокоят, если они не могут помочь». Правильным было воспитание и правильным был наказ. Ким воспитывал старшего по-мужски, и сейчас настал черед младшего. Хороший был парнишка, но чуть балованный, как то часто случается с последними детьми, которые остаются в семьях младшенькими на всю жизнь.
А я привязался к двум сорванцам Вахтанга — Тенгизу и Теймуразу. Их назвали на одну букву, и я спросил, нет ли в этом какого-либо тайного смысла.
— Обязательно, — улыбнулся Вахтанг. — Чтобы оба бежали, когда одного позовут.
Парни гоняли в футбол, став вскоре одними из самых известных футболистов среди мальчишек нашей Глухомани: «Если одолжите нам одного из ваших грузин, тогда будем играть. А так не будем, все равно выиграете». Как они умудрились так научиться играть, не знаю, поскольку времени у них было куда меньше, чем у остальных юных футболистов. Мама Лана занималась с ними музыкой ежедневно, а отец сурово требовал пятерок решительно по всем предметам. Ограничиваясь всегда одной-единственной фразой:
— Вы — грузины. За вами — вся Грузия.
Я однажды пошел за них болеть, орал, попал под проливной дождь и заболел натурально. Валялся один в своей квартире, еду мне таскали то кимовские, то вахтанговские ребята, вечерами непременно навещал кто-либо из старших, но днями мне было невесело.
Так продолжалось три дня. На четвертый утром осторожно постучали в дверь.
Я ее никогда не запирал и крикнул, что, мол, толкайте и входите. Но крикнул с некоторым опозданием, потому что мои юные друзья должны были бы быть в своих школах.
— Можно мне войти? — спросил девичий голос, приот-крыв дверь.
— Попробуйте.
И вошла секретарша Танечка. С нагруженной авоськой и кастрюлькой — на двух тесемочках, продетых сквозь ручки.
— Это я.
— А почему ты не на работе?
— Потому что вы болеете три дня, и я взяла три дня за свой счет.
Логично. Танечка была из когорты тех милых толстушек, которые логичны от зари утренней до зари вечерней. Таким всегда невольно улыбаются, получая в ответ совершенно серьезное выражение лица. В них все чрезвычайно основательно сотворено. Круглые глазки, аккуратный носик, пухлые губки и словно циркулем очерченное личико. Их пропуск в будущее — серьезность и рассудительность, выданные природой про запас на все случаи жизни.
Но все это не для меня — для будущего счастливого супруга. Только я просто глаз не мог оторвать от ее рыжей головы и детских веснушек. И сказал вдруг:
— Здравствуй, Рыжик.
А она сердито нахмурилась. И строго сказала:
— А то уйду.
— Больше не буду, — с искренним испугом сказал я.
— Где у вас кухня?
Я молча показал пальцем.
Она с достоинством прошествовала на кухню, разогрела кастрюльку с тушеной картошкой и кормила меня молча, серьезно и даже без улыбок. Я тоже молчал и не смел улыбаться, но по причине вполне естественной: просто не успел побриться, поскольку никого не ожидал и болел всласть. Кроме того, такие девы всегда связывали меня по рукам и ногам, так как не подходили под расхожий стандарт современных девиц. Было в них что-то не столько от барышень-крестьянок, сколько от крестьянок-барышень. Это — дочери Евы, потомки ее прямые, и таковых на Руси всегда хватало, но при советской власти они почти все куда-то подевались. Может быть, переселились в Красную книгу женщин России.
Ожидаете любви и связанных с нею похождений? Тогда придется потерпеть.
Абзац.
В каком-то романе, уж и не упомню в каком, но бесспорно русском, я прочитал наставление отца сыну перед свадьбой. И звучало это наставление приблизительно так:
«Предлагая барышне руку и сердце, ты подкрепляешь это предложение всей нашей честью, поскольку твоя честь — отнюдь не личная собственность, а — родовая. Это честь твоих предков и твоих потомков одновременно. Ты готов поручиться своей честью, честью предков и потомков своих, что никогда, ни при каких обстоятельствах не нарушишь своего обещания помогать ей в трудах и болезнях, делить с ней все беды и горести и расстаться с нею только на смертном одре? Взвесь свои силы и, если готов, получи мое благословение. А если нет, никогда более по сему предмету ко мне не обращайся».
Так вот, совесть моя предупреждала меня, что к таким рассудительным, таким старательно живущим девочкам орлами не подлетают и коршунами над ними не кружат. Эта девичья порода создана для уюта, для семьи, для продолжения рода человеческого. Сломать можно все что угодно — мы вон умудрились даже Волгу-матушку сломать, колыбель собственных песен — только ведь потом не починишь. Как реку Волгу, так и девичью изломанную судьбу. Никогда не починишь. Нет таких мастерских.
А потом я вдруг куда-то провалился. Я был мальчиком, который сверлил пальцем стену, зная, что это плотина. То есть я оказался полной противоположностью тому голландскому мальчику, который заткнул дырку в плотине пальцем и спас свой город от затопления. Он затыкал, а я мечтал расковырять. Мечтал до боли, до какого-то исступления, чтобы на меня хлынул поток, чтобы мне было не жарко, чтобы не так мучительно хотелось пить.
И я проковырял эту плотину. Почувствовал прохладу, открыл глаза и увидел склоненную надо мною очень серьезную Танечку. На моей голове лежало влажное полотенце, возле губ я ощутил чашку, глотнул холодного чаю и идиот-ски спросил:
— Почему ты не на работе?
— Я на работе, — совершенно серьезно ответила она. — Сейчас приедет «скорая помощь».
— А сколько времени?
— Ночью больные спят, а не разговаривают.
И я опять провалился, но мне уже не нужно было расковыривать плотину. Я просто спал, а потом приехал врач. Он назвал это кризисом, сделал мне укол, и я снова заснул.
Зимой приехал Андрей со своим новым другом. Друга звали Федором, он был здоров, как авангардный бык, и вообще скорее вытесан топором, нежели изваян резцом скульптора. Андрей повзрослел, раздался в плечах, но по-прежнему был малоразговорчив и по-прежнему не пил при отце даже вина. А фронтовой друг, напротив, болтал сверх всякой меры и припадал к рюмке при первой возможности и даже при отсутствии оной.
