– Да я увидел…
Взгляд Степаныча стал строгим. Жестким, скорее. Неожиданно и как-то для Женьки ново.
– Ты не кривись. Это так, внешнее. Держимся, понимаешь? И тебя удержим. Люди пропасть не дадут… Так! – осторожно забычковал сигарету и положил в ложбинку пепельницы. – Счас нарежу твоих деликатесов, помидорок, и потолкуем. Без харчей пить нельзя – попадаем просто…
Снял с гвоздя деревянную доску, оглядел близоруко, понюхал, положил на стол.
– О, погоди! – повернулся к Женьке. – О тебе ж тут справлялись!
– Что?
– Приходила одна месяца полтора назад, спрашивала.
Женька повторил:
– Что? – но уже понял, о чем и о ком говорит Степаныч, и страх, смешанный с радостью и надеждой, напружинил тело, остановил колыхание.
Степаныч почти побежал к себе в комнату, чем-то там громыхнул и вернулся. В руке были розовые шерстяные перчатки.
– Вот, оставила, – протянул Женьке и с театральным напором добавил: – Забыла, видать.
Женька принял их, мягкие и теплые, будто только что снятые с рук. Помял и почувствовал, что внутри бумага.
Вынул сложенный несколько раз лист в клеточку. Развернул, прочитал: «Позвони. Алла». И номер телефона.
14
Последний по алфавиту расписался и сел на место. Майор-пузан оглядел лысые и волосатые головы, подвигал челюстью. Казалось, сейчас рявкнет первую в их армейской жизни команду. Но майор не рявкнул – сказал почти ласково:
– Десять минут на прощание с родными и близкими, а потом – в автобус. – И все-таки не удержался, хлестнул громким: – Ясно?
Пацаны ломанулись стадом.
Женька не торопился. Его провожали ребята из путяги, но все напутствия были сказаны по пути сюда, на призывной пункт, единственная бутылка портвейна распита. Оставалось высосать с ними сигарету, получить хлопок по плечу…
В коридоре была толчея. Плакали, смеялись, слипались в объятиях по двое, трое, четверо… Офицеры и сержанты покрикивали:
– Проходим на улицу. – Но не жестко, сдерживаясь: служба еще не началась.
Женька протискивался к выходу. Хотелось курить, да и просто – на воздух.
– Жень, – голос, тихий и неуверенный, с вопросительной интонацией; знакомый голос.
Он глянул по сторонам, натыкаясь на близкие спины, затылки, лица чужих людей. Но вот мелькнуло знакомое. Мелькнуло и заслонилось чьим-то туловищем.
– Жень!
Он дернулся и разглядел Аллу. Стояла, прижавшись к крашенной зеленым стене.
– Ты… – Женька захлебнулся. – Ты откуда?
– Тебя жду. Второй день.
– А как узнала где?
До этого вопроса лицо Аллы было растерянно-счастливым, а теперь сделалось злым:
– Да вот нашла… Ты же говорил, где училище, посмотрела, какой район, военкомат… – И перевела взгляд выше, улыбнулась. – Какой ты прикольный без волос!
– Уху…
– Дай потрогать.
Не дожидаясь, поводила ладонью ото лба до макушки, повторила:
– Прико-ольно… Обними.
Он обнял, ткнулся в щеку губами, словно целовал младшую сестру. Повел на улицу.
Там уже начинало темнеть. Во дворе горел костер, слабо тренькала гитара, и человек двадцать горланили:
Армия жизни – дети могил!
Армия жизни – сыновья помоек и обоссанных стен!
Армия жизни – солдаты дна!
Армия жизни помнит о том, что на Земле никогда…
Не прекращалась война-а!
Ребята – Макс, Юрец, Сява – пошли навстречу, но увидели, что он с девушкой, оторопело остановились. Про Аллу никто не знал.
Женька извиняясь глянул на них, потом дальше – на автобус. Вытащил сигарету из пачки.
– Возвращайся, – попросила Алла. – Я тебя буду ждать.
– Алл…
– Честно.
– Целых два года. Ты что?.. Не надо. Сейчас для тебя каждый месяц как год – я помню себя в пятнадцать.
– Мне шестнадцать через неделю.
– Ну и что?
Она обиженно прикусила губу, шикнула:
– Ничего…
– Не обижайся. Забудь лучше.
– Не забуду. – И твердо, тверже, чем в прошлый раз, повторила: – Я тебя буду ждать.
– Давай к чувакам подойдем. Они меня провожают.
Подошли. Женька сказал:
– Это Алла.
Ребята назвались сами. Вопросов не задавали.
Стояли, топтались на скрипучем снегу. Типа песню слушали. Ждали… Алла держалась за рукав Женькиной куртки.
Из военкомата повалили люди. Возле костра запели громче, злее:
Им так не хватало солнца,
Но ночь была с ними на «ты».
Вы их называли шпаной! Хой!
Они вас называли «менты»!..
– В автобус! – раздалась команда. – В автобус!
Майор, потряхивая арбузом живота, пробежал к автобусу, словно первым решил ее выполнить. Занял место у передней двери и стал выкрикивать фамилии.
– Я, наверно, путягу брошу, – сказал Макс. – Деньги надо зарабатывать.
Женька кивнул, чтоб как-нибудь отреагировать, пожелал:
– Удачи. Может, после армейки к себе возьмешь. Как их… телохранителем.
– Может! – заржал Макс. – Возвращайся, короче. Береги себя.
Сам Макс был от армии освобожден – в детстве ему отбили почку так, что пришлось вырезать…
Выкрикнули фамилию Женьки, и сразу стало пусто внутри. Хлопки по плечам и спине, короткие пожелания – «давай, Джон… держись… счастливо». И Аллино:
– Возвращайся. Я буду ждать.
Отговаривать ее при ребятах было глупо и унизительно. Женька обнял, отпустил и сказал:
– Пока.
И быстро пошел к автобусу.
Сразу пробрался на заднюю площадку. Выдохнул. Вспомнил, что у него нет ее адреса, и стало еще легче. Всё – отрезало. Новая жизнь.
Призывники влипли в окна, махали провожающим. Стекла запотевали, они терли их рукавами… Женька стоял спиной к заднему окну, смотрел в пол, покачивал сумкой с колобками носков, трусами, щеткой, пастой, парой бутеров…
Военкомовский майор забрался в автобус и отрывисто, сквозь одышку, сказал водителю:
– В карантинку… на Обводном… давай.
Женька не выдержал, оглянулся.
Дым из выхлопной трубы ударил Аллу по коленкам, и автобус тронулся.
1991–1992, 1998, 2020
Остров последнего лета
Как-то так совсем по-будничному солнце покинуло нас. Наступила затяжная ночь. Может быть, вечная. Резко похолодало. Электричество стало не для всех. Вскоре началось разрушение и одичание нашего города.
* * *
Сухой, похожий на пыль снежок посыпал застывшую в кость землю. Я лежал в куче колотых кирпичей и смотрел вверх. Вверху было черное небо. Кое-где нехорошим светом горели звезды. Звезды были редки, но горели постоянно. Разделения на сутки не ощущалось. Это действовало на психику.
Кто-то прошел неподалеку. Я затаился. Людей надо бояться, они поедают друг друга. Ночь очень быстро сделала их хуже зверей… Шаги удалились, я свободно вздохнул, выпуская столб белесого пара. Потер шершавой ладонью обмороженный нос. Поворочался и успокоился.
Искал солнце, но почти равнодушно, без всякой надежды. Может быть, это оно – самая яркая из подмаргивающих, насмешливых точек? Холодные точки… Зачем оно ушло? Без него очень страшно. Без него только смерть.
Покопавшись под собой, я вытащил небольшой вилок капусты. Вилок был мягкий, сырой – я отогрел его. Он остался с последнего лета. Я нашел его в разоренном огороде, где частный сектор, по улице Трудовой. Вилок уже слегка погрызен мной в замороженном виде, как только был найден, а теперь я съем его не спеша, с удовольствием. Глядя на звезды.
Сел и принялся есть, отрывая листья пластинками и пихая их в ротовое отверстие. Жевать было больно, так как зубы шатались; боковые сгнили, а два передних уже выпали. Но все равно – питаться это приятно. Особенно чем-нибудь тепленьким. Супец, картофельное пюре с котлетой… Одеревенелый язык вскоре ожил и почувствовал вкус капусты, его даже стало слегка пощипывать.
