Ночью настоятель видел сон. Ему снилась свадьба, он различил сонм ангелов, святых и пророков.
И среди всех них сияла своей красотой одна женщина. Для нее принесли дорогое ложе. Она уселась на него, ее окружили, были с ней ласковы, приветствовали. Настоятель удивился и спросил, кто эта прекрасная женщина; ему ответил чей-то голос:
„Это брат Феодор. Он искупил свою вину“.
На рассвете настоятель встал и созвал монахов. Они побежали к келье Феодора. Открыли ее и убедились, что брат Феодор мертв. Настоятель, однако, захотел узнать всю правду и велел обнажить грудь монаха. Тут-то они и увидели, что это была женщина.
Тяжелый искус возложила на себя Феодора. У нее была ненасытная жажда покаяния. Она сделала все, что возможно. И Господь призвал ее к себе.
Так, Эдвард, кончается благочестивая история Феодоры, история, о которой я вспоминала всю жизнь.
Эдвард, сын мой, не говори — хватит, с меня довольно. Я знаю, ты простишь мать. Целую тебя, ибо уверена, что так и будет. Одно сознание, что ты захочешь молиться, молиться за меня, принесло бы мне счастье. Сделай это, Эдвард, помоги мне.
Помогай мне всегда, мой дорогой, возлюбленный сын, моя единственная отрада, помогай мне и сегодня, и завтра, и тогда, когда меня уже не станет».
Элис пришлось недолго страдать. Она покинула Париж. Но лишь только она прибыла в тихое место, как на нее напала слабость. Она уже не могла ходить. Руки ей не повиновались. Из рук все падало — чашки, ложки. Это был быстро прогрессирующий общий паралич. Даже веки она и то поднимала с трудом и почти не говорила. Та бурная жизнь, которую она вела в последнее время, мстила за себя; Элис понимала, что с ней происходит, и несла свой крест с радостью. Однажды она поговорила с сестрой в больнице, куда ее поместили, и попросила привести ей священника.
Ее исповедь была пространной. С детства Элис ни разу не исповедовалась. Обливаясь слезами, она открыла свою душу. Священные слова падали на иссохшую почву; сердце Элис упивалось ими, словно бальзамом.
На следующее утро она проснулась как бы обновленная; тихо и мирно лежала она в кровати и улыбалась сестрам. Она вкусила блаженство. В последующие дни казалось даже, что болезнь отступает. Но однажды, как раз в тот день, когда ее опять собрался навестить священник, наступил паралич дыхательных путей, которого давно опасались; после болезнь развивалась быстро. Священник застал умирающую.
Она еще попыталась улыбнуться и ощупью найти его руку.
Когда елей коснулся лба Элис, на ее лице появилось просветленное выражение.
По просьбе усопшей священник и сестры написали Эдварду и Кэтлин все, что знали об их матери. Они сообщили, что они похоронили Элис во Франции, в освященной земле.
До Кэтлин письмо не дошло. Она находилась в Шотландии, в доме родителей своего жениха, — там она отдыхала. Когда в порт пришел гроб с телом Гордона Эллисона, ее обожаемого отца, Кэтлин встретила его одна; на кладбище она вела себя как безумная, дошла до того, что обвиняла мать в убийстве Гордона.
Впервые после войны и после долгого, столь драматического путешествия на Восток Эдвард предпринял поездку на континент. Тот же паром, который несколько месяцев назад перевез Гордона Эллисона во Францию, возвратил на родину Элис Маккензи, безмолвную, окостеневшую, бездыханную, но с выражением просветления на лице, появившемся у нее в последние часы жизни; Элис сопровождал ее сын.
В Плимуте, в порту, их ожидал Джеймс Маккензи. Он настоял на том, чтобы вместе с другими донести гроб сестры до вагона. Но в купе — рядом с ним ехала Элис — он вдруг судорожно зарыдал, и у него начались конвульсии. Пришлось его уложить, а в Лондоне на вокзал вызвали карету «скорой помощи».
Так закончили свои дни известный писатель Гордон Эллисон, по прозвищу лорд Креншоу, и Элис Маккензи.
Мертвые, они лежали на разных кладбищах. Элис покоилась в освященной земле — к этому она всегда стремилась — в Лондоне, неподалеку от развалин их старого дома.
Загородную виллу рядом с клиникой доктора Кинга наследники, брат и сестра, вскоре продали. Перед продажей Эдвард поехал туда — в первый и в последний раз, — взял несколько вещичек на память. Осматривая материнское наследство, он обнаружил маленькое, величиной с медальон, изображение Феодоры, о котором ему когда-то рассказывала мисс Вирджиния; то был пестрый, но потемневший от времени миниатюрный портрет женщины на золоте. Эдвард взял к себе в комнату медальон и повесил над письменным столом.
На семью Эллисонов обрушилось нечто подобное лавине. Не обошлось и без смертей. А один из членов семьи исчез, это был Эдвард, сын, Гамлет. В конце трагедии Шекспира «Гамлет» начинается схватка, и принц датский, сраженный, умирает.
Что же произошло с Эдвардом после всего случившееся?
Старый доктор Кинг, немного оправившийся от потрясения, решил обратиться сперва к ученому брату Элис, к Джеймсу Маккензи, который во время их вечерних сборищ не желал обсуждать тему Гамлета. У него доктор справился о судьбе Эдварда. Письменного ответа не последовало, зато к Кингу явился Джеймс Маккензи собственной персоной; после первого обмена приветствиями гость и хозяин сели в удобную машину врача и отправились в Лондон, в старую резиденцию семьи, где в полном уединении жил Эдвард.
Вилла, окруженная садом, казалась заброшенной. Они позвонили, в дверях появилась пожилая женщина. Она уже хотела было выпроводить незваных гостей, приняв их за журналистов, которые некоторое время назад осаждали дом.
Маккензи и Кинг объяснили женщине, кто они такие, но и на этот раз не последовало приглашения войти; экономка заявила, что господина Эдварда Эллисона нет дома, он со своим санитаром поехал в город — объяснение это показалось им мало правдоподобным. Впрочем, под конец старуха предложила посетителям войти в дом и взглянуть на жилые комнаты и спальни.
После осмотра огорченные гости сошли в сад и просидели там до обеда. И тут вдруг в саду произошло какое-то движение; на невысокой лестнице, поддерживаемый санитаром, молодым сильным парнем, появился Эдвард; несомненно, это был Эдвард; он курил сигарету. Оба посетителя просидели на том же месте еще с полчаса, то есть ровно столько, сколько понадобилось старухе, чтобы решиться и ввести их в дом.
Эдвард встретил гостей на пороге. Они долго извинялись перед ним. А потом пошли все трое в старый рабочий кабинет отца. По просьбе Эдварда доктор Кинг опустился в кресло, где в былые времена сиживал Гордон Эллисон. Гости и хозяин еще раз приветствовали друг друга, а после наступила пауза. Эдвард стоял у окна и лишь изредка бросал взгляды в комнату. Наконец он спросил:
— Что привело вас сюда, господа?
Доктор Кинг:
— Хотел узнать, как вы живете. Больше у меня вопросов нет.
Дядя:
— Меня привело желание повидаться с тобой и поболтать. Вот и все.
Эдвард:
— Теперь я езжу и хожу со своим санитаром по городу. Сперва, когда я поселился здесь, мне казалось, будто ничего до меня не доходит, я лежу на дне глубокой ямы, хотя еще не умер. Первое мое городское впечатление связано с майскими жуками. Я обнаружил их в саду, увидел, что они жрут зелень, летают повсюду и ни о чем не помышляют. Тут я подумал: почему бы и мне не пожить жизнью майских жуков? Жуки ведут себя так, словно до сей поры ровно ничего не произошло. С этого все и началось… Давно, когда мы еще были вместе и праздновали день рождения отца, я сам, да, я сам сочинил пьесу; вас не было, когда спектакль начался — в нем рассказывалась история человека, который вошел в Лос-Анджелесе в автобус на Ла-Бриа и стал ездить по кругу, так и не прибывая к месту назначения. Ну вот, теперь я отказываюсь от этой пьесы. Мы не ездим по кругу, о нет, мы не ездим по кругу.
После слов Эдварда наступила длинная пауза. Оба гостя не решались заговорить. Взгляд Эдварда обратился на Джеймса.
— В инсценировке «Гамлета» я тоже больше не участвую, — продолжал он, — я жду с севера принца Фортинбраса и его сильное войско, пусть войдут в мою Данию. Ну и наконец вот что: изображение Феодоры висит там на стене над моим письменным столом, и хотя это всего лишь картинка, Феодора долгое время была моей собеседницей. Сперва я часто не мог сказать ни слова в ее присутствии.
Дядя:
— А теперь…
Эдвард пожал плечами, в первый раз они увидели, что он улыбается.
— Теперь эта картинка — просто картинка. Зимой майские жуки передохли, а сейчас они опять появились, пожирают зеленые листья. День и ночь все это проникает мне в душу. Так неужели, доктор Кинг, мне надо забыть о лечении и вместо этого заняться самоочищением, а потом уйти в монастырь? Ибо что человек может пережить в миру, я уже пережил. Но что делает монах? Должен ли я до конца своих дней сидеть в келье, возносить молитвы господу и петь псалмы? Дабы очиститься от скверны и подготовить себя к переходу… Но я еще не дошел ни до какого перехода. Все, что мне надлежит вынести, я вынесу. И лучше на свободе, нежели запершись в четырех стенах.
