Перед отъездом пообещал себе, что буду записывать сновидения. Я знал, что это удастся при одном условии: записывать, не откладывая. Итак, я положил бумагу и карандаш на пол рядом со своим уютным «лежбищем». Где-то я вычитал, что, для того чтобы видеть больше снов и тем самым «быть свидетелем ночного странствия души», нужно поменьше есть вечером, спать на жестком, а главное — погружаться в сон, контролируя сознание. Вот и Свами тоже говорил, что единственный опыт, который можно сравнить со смертью, это переход из нормального состояния бодрствования в состояние сна. Что каждый может составить себе представление о смерти, если обратит внимание на свои ощущения в этот миг; правда, для этого надо встретить переход с ясным сознанием. Я пытался, но усталость и холод так измучили меня, что, забравшись под плотное тибетское одеяло, через мгновение уже спал как сурок. Причем, надо заметить, очень счастливый сурок.
Я видел два сна и заставил себя записать их. В первом я был в Гонконге, ехал с друзьями в фуникулере, ползущем на пик Виктории. Я искал больницу, адрес которой держал в кармане. Но на одной остановке спрыгнул, притворившись, что уже приехал, а остальные продолжили путь. С платформы я прожестикулировал попутчикам, что мы еще встретимся, радуясь при этом, что удалось улизнуть и я их больше не увижу.
Во втором сне я был где-то в Средней Азии и тоже искал больницу, адрес которой мне якобы дала доктор Бринглак — «Приносящая Удачу». Нужно было миновать площадь, на которой бились два больших быка — черный и белый. Вдруг появился человек в красной бандане, смахивающий на колдуна. Размахивая большим тесаком, он разнял быков, потом отрубил белому голову, а его язык преподнес какому-то мальчику, который и был главным чародеем всей церемонии. Этот мальчик умел «разрешать проблемы» и мог меня научить секретам своего могущества. А я-то понимал, что у меня нет времени, что нужно спешить в больницу. Я решил разыскать его позже и спросил, как его зовут и где его найти. Мальчик, улыбаясь, записал адрес в моем блокноте, и я почувствовал, что получил нечто важное, что стал ближе к невыразимой, но безграничной силе.
Обычно Анджела помогает мне разгадывать сны. Как знать, что бы она в них обнаружила на этот раз? Но она была далеко, слишком далеко, и по-моему, про нашу разлуку мне тоже что-то снилось приятное. Встал я в хорошем настроении, считая эти сны добрым знаком. Я увидел в них поддержку своего желания побыть в одиночестве; у меня был «адрес», куда идти; мое приближение к магии, к чему-то иррациональному — вот то, что мне сейчас нужно.
Светало. Я накинул на плечи одеяло и поднялся на самый верх гряды поприветствовать горы. Их еще не было видно, весь горизонт был затянут тусклой пеленой. Медленно из сумерек проступили сперва неуловимые расплывчатые тени, потом контуры — белые, холодные. И вдруг вершины вспыхнули пламенем — розовым, оранжевым. В долинах туман стал сиреневым, потом зазолотился, ледники засверкали на фоне лазури. Мир наполнился светом и радостью. На верхушках кедров защебетали птицы, и мое сердце запело вместе с ними.
Простая, благородная красота гор будила во мне чувства, вроде тех, что испытывает влюбленный: полноту, неодолимую силу, почти бессмертие. Никогда раньше я не ощущал присутствия Божественного начала. До неба было рукой подать, и эти горы казались просто ступенями туда, ввысь.
Мне незачем было думать о мифах, о мудрецах в ледяных пещерах, о сокровищах Шангри-Ла. Незачем было ждать чуда, все уже было рядом, окружало меня. Ничто больше не угнетало меня, не тревожило; я ни в чем не нуждался и ничего не боялся. Даже моя собственная смерть казалась мне частью этого безмерного совершенства.
Дни пошли чередой в совершенном покое: без планов, без ожиданий, без сроков, если не считать таких умиротворяющих событий, как восход и заход солнца.
Я чувствовал деликатное присутствие Старца в его доме, но и ему хотелось побыть наедине с собой, у нас не было искушения навязывать друг другу свое общество. Впоследствии, правда, я обнаружил, что время от времени его навещают странные гости.
Меня потянуло поститься. Я хотел отрешиться от всего, чем мир там внизу нас пресыщает и отвлекает: от новостей, желаний, надежд, пустых разговоров. А здесь без электричества, без телефона, без газет, не беря в расчет ничего и никого, можно было очистить сознание, создать там свободный уголок. Стоит оторваться от рутины, и сразу понимаешь, как мало свободы, в том числе и внутренней, в нашей повседневной жизни, как часто наши поступки и мысли диктуются привычками и стереотипами. Мы многое привыкли воспринимать некритически — готовые умозаключения, научные доктрины, требования нашей плоти, правила логики; и все это мешает нам взглянуть на мир и себя по-другому. Ну а я — сколько идей и убеждений, сколько псевдознаний накопил за свою жизнь! Разве было бы не чудесно снова стать белым листом, на котором можно написать что-то совсем новое? Такую задачу китайский дзэн-буддизм ставил перед собой изначально, и в одной из простых назидательных историй, которые из века в век рассказываются новичкам, говорится именно об этом.
Один умудренный наставник посещает монаха и задает вопрос:
— Скажи мне, что такое дзэн?
Монах не отвечает. Вместо этого он усаживает гостя, ставит перед ним чашку и начинает наливать чай. Чашка наполняется, но монах невозмутимо продолжает лить. Гость растерян, сначала молчит, но потом, видя, что монах не останавливается, восклицает:
— Она же полная, полная!
— Ну вот, — отвечает монах. — Так и тебя переполняют убеждения и предрассудки. Как же я могу сказать тебе, что такое дзэн, пока ты не очистишь свою голову?
Монах из притчи не объясняет, как ее очистить. Но я обнаружил, что ночь — хороший помощник. Все, что в при свете дня воздействует на наши чувства, отступает, растворяется во тьме, и ты остаешься единственным действующим лицом. Ночь — это твое время: ночью ты единственный наблюдатель и единственный наблюдаемый.
Потому ли, что я спал в идеальных условиях для возникновения сновидений, или потому, что я решил записывать сны, какая-то частица меня продолжала бодрствовать. Никогда я еще не видел столько снов, сколько здесь, наверху. Каждую ночь в сознании моем разыгрывался целый спектакль, и чаще всего, не очень приятный. Днем я чувствовал себя раскрепощенным и спокойным, но стоило заснуть, как мной овладевали тревоги, страхи, навязчивые идеи. Моему дневному, бодрствующему «я», полагающему, что мир с его тревогами и страстями уже далек, противостояло ночное, спящее «я», из лабиринтов которого вылезали, словно чумные крысы, самые причудливые фантазии.
Если бы я еще колебался насчет того, что мир ощущений не единственная реальность, то ночью с этой другой реальностью я сталкивался вплотную, и в ней хотелось как-то разобраться. Подобно тому, как для приготовления улиток их кормят только листьями салата, а потом вымачивают в уксусе, так и я хотел очиститься изнутри. Причем речь шла об очищении куда более основательном, чем на острове Ко Самуй. Мне нужно было промыть не толстый кишечник, а самые укромные уголки памяти — куда попадает забытое, где оседают эмоциональные впечатления всей жизни. И на этот раз в «цедилке» углубления в себя я находил настоящие шлаки и яды — похуже, чем остатки пластиковых капсул, которые нам скармливал Сэм. Времени на размышления у меня было предостаточно, да и условия были подходящие.
Каждую ночь Старец вставал упражняться со свечой, и я попытался делать то же самое. Несмотря на холод, я заставлял себя вставать. Зажигал свечку, затем, закутавшись в толстое одеяло и нахлобучив до ушей шерстяной берет, садился на пол, выпрямив спину, перед оранжевым язычком с голубой сердцевинкой. Я закрывал глаза и отрешенно наблюдал за тем, что творилось в моем сознании: мысли, воспоминания, обрывки снов, образы, иногда фрагменты фраз. Они всплывали в памяти, как пузырьки со дна пруда… Я не пытался управлять этими образами, не отгонял их — просто спокойно наблюдал, не отождествляя себя со своими мыслями и воспоминаниями. Теперь я твердо знал, что я — не они.
Я оставался в таком положении куда больше, чем десять минут, и мне казалось, что «очистка» мне удается.
Здесь, наверху, было еще нечто очень важное: тишина. К ней мы не привыкли, а здесь она была фоном для остальных восприятий.
Тишина бывала разной. Днем она состояла из многих слагаемых — птичьего щебета, голосов животных, шелеста ветра. Но не было, к примеру, рокота моторов и прочих звуков, производимых человеком. Ночью тишина была равномерным глухим гулом, поднимавшимся из недр земли; он проникал сквозь стены, настигал повсюду. Тишина в горах звонкая, гулкая. Может быть, это символ гармонии противоположностей, к которому я стремился? Уши не слышали абсолютно ничего, но этот гул царил вокруг и во мне. Голос Бога? Музыка небесных сфер? Вслушиваясь, я тоже пытался дать ему определение, но единственное, что приходило в голову, — рыбина, поющая на дне моря.
