Три лиходея вышли к березе, и Вова положил колечко на траву — точно под тем местом, где зависла зеленая точка. И огонек канул вниз, коснулся камушка, словно целуя; местность опахнуло розовым светом.
— Копаем! — скомандовал Крячкин, срывая с плеча лопату.
При стуке заступов вышли к березе остальные вольные и невольные очевидцы удивительных событий. Растолкав тучи, возникла луна, и тоже глянула вниз. Яма становилась все глубже; наконец лопаты ударились об что-то твердое, послышались радостные голоса. Крячкин опустил фонарь — в глубине обозначилась выпуклая, с витым медным узором, крышка большого кованого сундука.
— Нет, я так не могу, — дрожащим голосом сказал Петр Егорыч. — Алик, доставай бутылку.
Ничтяк, рыча, отгрыз пробку и, двигая кадыком, принялся глотать водку. За ним — Крячкин и Вова. Валичка подскочил сзади к прапорщику, когда тот готовился выхлебать остатки, — вырвал из рук и унес в свой стан. Досталось по глотку и ему, и женщинам, и Афигнатову, — и бутылка улетела в траву.
— Открываем, открываем… — Ничтяк с Поепаевым полезли в яму; остальные сгрудились кругом.
— А нам что-то будет? — возникла вдруг Мелита. — Не забывайте, чье было письмо. Ведь мы законные, имеем право.
— Заткнись, тварь! — ощерился уголовник. — Или я тебя сейчас, кобра, падлина… И всю вашу кодлу…
— Ладно, с этим потом разберемся, — пробурчал Крячкин. — Ты давай, знай работай…
И Ничтяк вновь зашуродил отмычками в дряхлом, забитом землею замке. Наконец он щелкнул, сработала какая-то пружина — и крышка заскрипела, поднимаясь. Кто-то подтопал сзади, толкнул Валичку, заглянул вниз. Это был Фаркопов. Вот он, настал звездный момент. Сейчас надо взять сокровища и уйти с ними целым и невредимым, вот такая задача. Недаром прошлой ночью во сне он видел остров в Индийском океане, прибой гнал теплый ветер, и две красавицы с голыми грудками бежали наперегонки, чтобы принести ему кокос и ананас.
Но что-то сдвинулось в темноте, рехнуло из недальнего леса, сумрачный ропот реки приблизился, глаза нечеловеков горели тусклыми пуговицами, почва стала подрагивать, словно чудовищный урод тупал по лесам, по долам когтястыми узловатыми клешнями: пляп! пляп!.. Дрожи и помни: это тебе не срединная Русь с ее чистыми озерами, легкими и светлыми Китежградами, а лесные болотные места, — тут еще недавно обитали бок о бок с нежитью дремучие племена с лохматыми шаманами и деревянными кровавыми божками. Велика, велика ты, Россия-матушка!..
Сполох осветил сверху облака, и каркнул громовой голос:
— Et quе tоut sоit dit!..[45]
Бледный призрак, колыхаясь, выплыл из ямы и встал белеющим столбиком.
— Это я? — спросил тусклый абрис.
— Да, это я! — ответила протянувшая руки к бледному двойнику своему девчонка-проказница. С радостным криком они вошли друг в друга, и пустились в плавный облет низины. Все глядели вслед диковинному телу: оно то двоилось, то вновь сливалось воедино. Тем временем Ничтяк нагнулся, выждав момент, и, схватив полыхающий на земле перстенек, сунул его в карман. Большая рыба выплеснулась вдалеке из воды, блеснув чешуей.
— Берись! — скомандовал Петр Егорыч. — Раз-два, взяли!
Тужась, они с Поепаевым подняли сундук над землею, и опрокинули его. Оттуда высыпалась ржавая, истлелая труха, похожая на прах.
— Ну и что же мы видим? — сказал, выпрямясь, Вова. — А ни хрена не видим. Где оно, Егорыч, твое богатство?
Чудесный лазоревый свет заливал крошечную долинку, — светила луна, звезды, еще что-то подсвечивало из-за высоких облаков; роса готовилась выпадать, после нее вообще все заблестело бы изумрудом; наяривали кузнечики, богомол Посяга терзал жертву безжалостной пилой. Сгрудившиеся вокруг ямы люди стояли жалкою кучкой, летающая девица пикировала сверху на них, и жестоко хохотала.
— Светит месяц, ночь темна, — молвил прапорщик, словно не замечая бушующего вокруг света, — чарка выпита до дна.
— Что будем делать, господа? — подал голос Афигнатов. — Зачем мы здесь, вообще? Что ищем, я не понимаю?
— Разве непонятно? — грустно ответил скукожившийся, померкший гораздо больше обычного Валичка. — Души люди потеряли, вот и ищут.
— Ну, так они их здесь не найдут! — отрубил Крячкин.
— А это неизвестно. Никто ведь не сказал, где их искать. Может, как раз и здесь.
Захлопал крыльями, разбежался и взлетел ввысь орел. Крылья его и бока отливали на разворотах. Спиралью он поднимался все выше, и становился все меньше. Сладко пели лягушки из теплой тины и икры, вознося хвалу миру и благолепию.
— Enfin dеlоgе![46] — прокатилось рокотом по распластанной низине. Все встрепенулись, — но словно чего-то ждали, глядя друг на друга, окрест и на торчащее в яме сундучье дно.
— Йе-эсть, вашбродь, батюшка барин! — зычно крикнул, выплывая из мути ближнего болотца, бородатый дядек в стародавнем казачьем кафтане. Он надвигался, перебирая руками, а сабля его, свисая перпендикулярно телу, волочилась по земле. — Сейчас сделае-эм!..
Мощным ударом хвоста питонка Муни швырнула Афигнатова на тропку, которой они пришли, и погнала перед собою. Карлик Отетя, бессвязно лопоча, протянул Крячкину крохотную ручку; тот боязливо огляделся, выскочил из ямы, забыв о лопате, и потрусил следом за подземным обитателем. Зырь толкнул Валичку; тот уловил угрюмый, холодный свет косящего глаза, и обреченно шагнул в траву. Огневка, тявкая, стлалась перед Мелитой и играла хвостом; завороженная ею, нотариус протянула руки и понеслась опрометью за лисою. Путь гриба сосредоточенно повторял Вова Поепаев, стараясь не раздавить его сапогом.
Только не обретшие своих пар Лизоля, Фаркопов да вор Ничтяк остались стоять возле ямы, скованные ужасным предчувствием. «Шашки подвы-ысь!» — гудел казак, наползая. Тут раздалось хлопанье крыльев, и на поляну свалился орел. С него слезло существо в платочке, зеленом бязевом сарафане.
— Авдотья Лукинична! — Лизоля взмахнула руками. — Голубушка, что же это?!..
— Еле успела, — сказала старуха, дернув ее за рукав. — Ляд с тобой, выведу, так и быть…
Орел гнусно клекотнул и раскрыл крылья, готовясь к пробежке. В это время Фаркопов совершил гигантский прыжок и вцепился в его лапы. Птица закричала по-человечьи; рывками, рывками она тяжело поднялась над травою, и полетела в сторону Потеряевки. Иногда она оседала, и носки грубых фаркоповских ботинок буравили землю.
Остался лишь Ничтяк: кожа на его лице сделалась землистой, он озирался и клацал зубами.
— Простите, граждане, помилуйте! — вязко бубнил он и кланялся на все стороны. — Грешен, помилуйте!..
— Ну и что за беда! — громко молвил крепкий рыжий мужик с кудрявой головою, в плисовых штанах и длинной белой рубахе, с босыми ногами. — В бездне греховней валяяся… Вот только перстенек-от зря взял, мил-человек, этот грех тебе и совсем бы не нужон. Дай сюда!..
— Докажи, сучара!.. — уголовник выхватил перстень из кармана брюк, сунул за пазуху, и прытко сиганул в сторону. Кудрявый коротко взмахнул рукою, — тяжелый, похожий и на булаву, и на крестьянский цеп предмет метнулся вслед вору и ударил его в загорбок. Ничтяк пал ничком, раскинув руки, и не шевелился более. Спустя совсем короткое время что-то маленькое, темное вытолкнулось из-под правого плеча; сдулась корочка крови, и пульсирующее огоньком колечко подлетело к тоскливо кружившей над низиною девицей. Она ухватила его, надела на палец, — и, облегченно вздохнув, растворилась в воздухе. Над телом Ничтяка колыхнулось голубое пламя, и опало тотчас, упрятавшись в кучке серого пепла.
— Эй, Нахрок! — крикнул казак. — Принимай друга!
— Ва-ажно! — отозвался кудрявый.
Прозрачный призрак уголовника Алика, по кличке Ничтяк, поднялся из пепла, и со стонами, колыхаясь, вознесся к верхушке березы; исчез из вида; стон все удалялся, удалялся, пока не затерялся среди других звуков.
Вдалеке, в Потеряевке, раздался сиплый вибрирующий вой петуха Фофана. Оборвалось на полуслове брюзжанье старого барина; затянулась зеленым ковром яма с сундуком и лопатами в ней. Наступила тишина, и ничье движение не тревожило больше покоя под старой березой.
Вот на закате еще одно лето Господне! Лезут репьи из огородного тына. Еще пахнут чистотел и полынь, хоть и ушло их время, скоро им засыхать; настанет царство мяты, царство ботвы на искуроченных человеком грядках. Впрочем, если пройти тропкою с самого раннего утра, когда воздух свеж, роса цепко холодит зелень — она бодрится изо всех сил, изображая стойкость и молодость… но нет, все равно не дождешься тех сладких запахов, от каких вздрагивали весною, еще недавно совсем, ноздри, и рождались разные мысли, настроения: иной раз ведь и черт знает, на что становишься способен, нанюхавшись того дурмана!
