Повествование продолжалось: Дэнни описывал, как великий пианист покорил сначала Париж, затем Лондон — а ведь ему еще не исполнилось и шестнадцати лет.
«Именно тогда юный музыкант начал уставать от бесконечных переездов и многочисленных выступлений. Можно сказать, что он был «реактивным устройством» задолго до того, как изобрели реактивный самолет. Впрочем, тогда и железные дороги еще не пользовались большой популярностью. Поэтому все это сказывалось на его здоровье.
Когда он вместе с отцом поехал к морю, чтобы восстановить силы, старший Лист, тоже ослабленный кочевой жизнью, подхватил брюшной тиф и скончался. Его последними словами сыну были: «Je crains pour toi les femmes», что в переводе означает приблизительно следующее: «Я тревожусь, что тебя и твою музыку сгубят женщины»».
Внимательно вглядываясь в монитор, Мария вдруг почувствовала, как учащенно бьется ее сердце. Может, это он с ней разговаривает? Может, именно ей он прилюдно говорит то, о чем боялся сказать наедине? О том, что растратил свою молодость на пустые, беспорядочные связи с женщинами. И что теперь он стал другим… взрослым? Она вдруг поняла, почему он оставил именно эту программу под конец. Он знал: возможно, впервые в своей жизни он будет говорить от чистого сердца.
Прерывались они только по техническим причинам — сменить кассеты с пленками, и пару раз из-за того, что он перепутал слова. Таким образом, было уже больше десяти вечера, когда они добрались до самой трудной части в передаче.
Дэнни объяснял, что Лист нарочно создавал такую сложную музыку, чтобы только он мог ее исполнять. И в самом деле, когда его произведения готовились к изданию, ему приходилось заново просматривать ноты и упрощать музыку, чтобы приспособить ее для рук простых смертных.
С самого начала Дэнни вдохновляла дерзкая мысль о том, что в этой части программы он будет играть по оригинальным нотам, чтобы продемонстрировать всем, как мог играть этот великий пианист.
Зная, через какое испытание предстоит пройти ее мужу, Мария объявила десятиминутный перерыв, во время которого она заставила своих операторов и звукорежиссеров проверить все по два раза. Ей хотелось быть уверенной, что техника ни в коем случае не подведет и потом не придется заново переписывать, например, блестящее исполнение Дэнни труднейшего произведения только из-за того, что произошел какой-то технический сбой. А еще она хотела дать ему небольшую передышку, чтобы он собрался с силами в этот поздний час, почти в одиннадцать ночи.
Наконец съемки возобновились.
— Внимание. Камера, Дэнни. Как только будешь готов, — раздался в студии через динамик голос его жены.
Они начали снимать этот эпизод средним планом — объяснение пианиста, что он сейчас собирается показать. Затем камера медленно отъехала, беря в кадр всю фигуру музыканта, сидящего за роялем. И потом, в самый драматический момент, она должна была наехать сверху из-за плеча пианиста, чтобы взять крупным планом его руки.
В 10.45 вечера Дэниел Росси приступил к Ференцу Листу. И потерпел поражение.
В качестве первого примера он выбрал сольное вступление в Концерте № 1 ми-бемоль мажор. Однако по какой-то причине — наверное, из-за усталости — левая рука постоянно сбивалась с темпа, пока он гонял по всей клавиатуре.
После трех безуспешных дублей Мария произнесла в микрофон:
— Слушай, Дэнни, уже скоро полночь. Может, мы сейчас прервемся и закончим все прямо с утра, когда ты отдохнешь?
— Нет-нет, — возразил он, — я хочу завершить эту чертову передачу сегодня. Сделай только небольшой антракт.
— Перерыв пять минут. Для всех.
Дэнни вернулся к себе в гримерку и сразу же кинулся к своей косметичке, где у него хранились «мегавитамины» доктора Уитни.
Приняв одну из пилюль, он сел перед зеркалом, посмотрел на свое отражение в обрамлении десятка горевших лампочек и стал делать глубокие вдохи и выдохи, чтобы успокоиться и расслабиться.
И тогда он увидел, как непроизвольно дрожат пальцы левой руки — большой и указательный.
Сначала он подумал, будто это просто рефлекторная дрожь, болезненная реакция, вызванная тем, что он столько времени колотил пальцами по клавишам, пытаясь изобразить Листа. Но нет, даже сознательным усилием воли он не смог остановить дрожание пальцев — пока не накрыл их правой рукой.
Он постарался себя успокоить: это все от усталости, только и всего. Ведь он работал почти десять часов. Но теперь, когда ему предстояло еще раз появиться на съемочной площадке в студии, от этих объяснений легче не становилось.
На обратном пути из своей артистической комнаты он придумал одну уловку, которая по меньшей мере позволит выдержать испытания сегодняшнего вечера. Поскольку, если у него действительно есть такая проблема (хоть он продолжал твердить себе, что это не так), он не собирается рассказывать обо всем коллективу городской станции Общественного телевидения Филадельфии.
— Эй, Мария, — позвал он, — можно тебя на минуточку?
Она тут же поспешила к нему.
— Слушай, — зашептал он ей, — ты сможешь сделать так, чтобы режиссер немного изменил покадровый план съемки?
— Конечно. А что бы ты хотел?
Дэнни взмахнул правой рукой.
— Пусть камера отъедет, когда я начну играть, а затем, удерживая в кадре лицо, развернется и продолжит снимать уже из-за рояля. Это будет довольно-таки эффектно.
— Возможно, — сказала Мария. — Но мне не кажется, что под таким углом твои руки попадут в кадр. Разве смысл всей передачи не в том, чтобы показать, как ты выполняешь эту сложнейшую аппликатуру, с которой мог справляться только Лист?
Дэни устало вздохнул.
— Конечно. Да. Ты права. Но только между нами: я уже без сил. И совсем не уверен, что сыграю все как надо. Придется делать миллион дублей. А так, если я вдруг ошибусь, мы запросто сможем наложить фонограмму с одной из готовых кассет с записью.
— Но, Дэнни, — возразила она, — это же как-то стыдно, не находишь? Ты ведь сможешь сыграть, я знаю. Я слышала, как ты играл у себя в домашней студии. Давай просто подождем до завтра?
— Мария, — твердо сказал он, — я хочу так, и никак иначе. А ты мне помоги, пожалуйста.
К неудовольствию режиссера, в завершение передачи камера снимала только лицо Дэнни.
Поэтому руки Дэнни не оказались в кадре, когда его левая рука снова стала отставать от правой. Никто из съемочной группы не обратил внимания на это легкое расхождение. Кроме Дэнни.
9 января 1978 года
Ума не приложу, почему я решил, будто это хороший знак.
Когда Энди вернулся из Сан-Франциско после того, как провел там Рождество вместе со своей мамочкой и ее финансовым магнатом, он позвонил мне на работу и спросил, не могли бы мы с ним встретиться за обедом. Я подумал: «Слава богу, неужели я дожил до того, что мой сын хочет со мной подружиться?» Это было особенно отрадно, ибо в сентябре он должен поступать в университет. И я все еще надеялся уговорить его выбрать Гарвард.
Наверное, это было неуклюже, но я поинтересовался, не желает ли он пообедать в Гарвард-клубе. Он решительно отверг это место, дескать, оно очень «буржуазное». Вот тогда-то мне и следовало догадаться, что за новость меня поджидает.
Я встретился с ним в каком-то заведении с вегетарианской кухней в районе Гринич-Виллидж, и, пока мы ели в большом количестве ростки фасоли и листья зелени, я все пытался преодолеть разделяющую нас пропасть, вспоминая какие только возможно слова любви. Но как всегда, именно сын открыл мне всю правду.
Он завел разговор о начавшемся годе. Я сразу же заверил его, что, если он не хочет идти в Гарвард, честное слово, я не буду возражать. Он может поступать в любой университет мира, и я с радостью буду платить за его учебу.
Он посмотрел на меня, как на марсианина. А потом стал терпеливо объяснять, что американское образование его совершенно не интересует. На его взгляд, весь западный мир пришел в упадок. И единственное для нас решение этой проблемы — совершенствовать духовное начало.
Я сказал ему, что буду поддерживать его материально, что бы он ни решил.
На это он ответил, что сильно в этом сомневается, поскольку его решение — порвать с обществом и уйти из семьи.
И тогда я сказал что-то вроде: «Я не понимаю, Энди».
И он заявил мне, что отныне его зовут не Энди, а Гянананда (мне пришлось попросить его произнести это имя по буквам), на хинди это означает «Ищущий счастье и знание». Я попытался воспринять это известие с легким юмором и сказал, мол, он будет первым из Элиотов носить такое имя.
Он сообщил мне, что больше не является Элиотом. Он устраняется от всего, что олицетворяет собой наше прогнившее поколение. И собирается провести свою жизнь в медитации. А для этого ему ничего от нас не нужно, в том числе так называемых «денег семьи Элиотов».
