К этому времени закат над западным гребнем Манхаттана почти завершился, только купол света быстро таял на горизонте, как опустившийся парашют. На одной из стен СИЦ оперативного центра появилась увеличенная проекция компьютерного экрана со всеми этими знакомыми лицами и телами в натуральную величину.
Фактически здесь были только члены клана Корбахов– Бламсдейлов: Норман и Марджори, три дочери Стенли, а именно Сильви Даппертат, Сесили О’Масси и эта знаменитая оперная дива Уокер Росслини с ее антрепренером-мужем, дальше – разведенная жена Нормана Понтессия и их сын, ожиревший добродушный Скотт, по два или три кузена с обеих сторон, их имена не важны, поскольку они совсем не принадлежат к списку наших действующих лиц, и – внимание! – гвоздь сезона, патриарх Дэвид Корбах, который выглядел по меньшей мере на десять лет младше своего девяностошестилетнего возраста.
Мел подкатил свой стул ближе к стене и виртуально, то есть фактически, превратился в одного из участников сборища. Он махнул Арту: «Присоединяйся!» Последний неохотно, но безоговорочно приблизился к стене и обнаружил себя рядом со своей женой, которая улыбнулась ему с обычной нежностью на грани не менее обычной капитуляции.
Потом началось собрание, во время которого все члены так называемой семьи, фак их генеалогическое древо, старались вовсю склонить Арта к предательству. Стенли – конченый человек! Он безумец, одержимый саморазрушительными идеями. Он проматывает миллиарды для своей бессмысленной благотворительной компании, которая не приносит ничего, кроме позора. Его следует раз и навсегда вычистить из руководства великой корпорации и изолировать. И изолировать! В этот момент все присутствующие взглянули на патриарха, и вонючий поц в унисон со всеми показал своим большим пальцем вниз. Все личные счета Стенли должны быть немедленно заморожены!
Арт, ты только что видел более чем убедительные свидетельства, предъявленные неопровержимым экспертом и твоим ближайшим другом Мелвином О’Масси. Наши юристы работают по этому вопросу, они уже близки к финальной резолюции. Вся американская и мировая финансовые общины на нашей стороне. Соответствующие правительственные организации и люди «на Холме» готовы поддержать наше решение. Ради твоей семьи, ради нашей корпорации, ради стабильности, не побоимся этих слов, всей нашей страны и всего цивилизованного мира вы, мистер вице-президент, должны присоединиться к нашему решению, которое, поверь, нелегко нам далось, учитывая личность того, прошлого Стенли, которого мы все нежно любим.
Наименее активным в этом хоре был, как ни странно, председатель Бламсдейл. Он прикидывался более-менее нейтральным финансистом, как будто это не он был недавно захвачен в его крепости на Арубе морскими десантниками Стенли, а потом освобожден в обмен на полковника Бернадетту де Люкс и ее бэби, взятых после кровавой битвы на южном крылышке бабочки-Гваделупы. И только после того, как риторика стала угасать, Норман предложил общему вниманию свое спокойное, можно сказать, спокойное на грани истерики, слово.
– Конечно, мы предпочли бы единодушное решение на сессии Совета, однако при сложившихся сейчас обстоятельствах мы можем обойтись и без этого. Я надеюсь, мистер Даппертат понимает, что это означает для его личной карьеры.
Первой инстинктивной реакцией Арта было желание схватить свою жену за руку и увести ее из этого сборища гадов. Он даже потянулся к ней, но тут сообразил, что она недосягаема. В глазах же Сильви он прочитал тот же вопрос, что волновал и всю аудиторию. Воздержавшись от резких движений, он неожиданно для самого себя деловито спросил:
– Когда вы ждете от меня этого решения, леди и джентльмены?
Все лица вокруг стола осветились радостью. Как чудно, что этот славный парень, этот, entre nous,[236] символ успеха для всей АКББ, кажется, готов пожертвовать своим сомнительным товариществом ради корпорации, ради семьи, ради подрастающего поколения!
– Чем скорее, тем лучше, медок, – прошептала Сильви, и бриз ее секса, проникнув через виртуальную реальность, всколыхнул в нем столь знакомое ощущение счастья. Ведь говоря ему «медок», она не имеет в виду обычное супружеское обращение, принятое в наших краях, она имеет в виду то, что он самый сладкий из всех любовников мира.
Все их любимые «пред-игры» пришли ему на ум, пока он смотрел ей прямо в глаза, и особенно одна из последних. Она – девочка-подросток, впервые надевшая лифчик. Она очень гордится тем, что ее титечки теперь в лифчике, но вдруг она понимает, что не может его никак расстегнуть, а ей нужно переодеться для купания. В отчаянии она ищет помощи, но никого нет под рукой, кроме пожилого (около сорока) джентльмена по соседству. Человек благородной души и светских манер, он не может не прийти на помощь. Кто будет отвечать за последствия? Он старается вовсю, и его попытки так нежны, так медлительны, о, как медлительны они и как нежны! Окончательное снятие лифчика приходит как апофеоз, она визжит и пукает: пук, пук, пук! Ах, мой медок, и они оба засыпают.
Он вскочил и направился к выходу. Ему казалось, что он покинул свое тело в какой-то бессмысленной попытке оторваться от этого глупого иллюзиона, и в то же время он ощущал только единственную свою оставшуюся волевую реакцию – протащить это тело как можно скорее к выходу. В лифте, в закрытом кубе воздуха он передернулся, как саламандра, и пришел в себя. Ублюдки, говноеды, сраки и блевотина, шипел он от ярости. Не собираетесь ли вы сделать из меня электронного зомби? Не собираетесь ли вы заменить мою любимую каким-то вашим фантомом, склизким, как угорь? Черт вас побери, вы шпионите в нашей спальне, но вы недооцениваете мою выдержку, мою отвагу, мою верность моей любви и моим друзьям, да и всему миру, полному чувств, запахов, мотивов, цветочной пыльцы, всему тому, чего нет в вашей ебаной виртуальной реальности!
Как обычно, «Бентли» сразу успокоил его тело и душу. Со своей молчаливой мощью он нес хозяина по Лонг-Айленд-экспресс-уэй в сторону Хэмптонов. Он был, собственно говоря, не так уж и молчалив, Теофил, если ты примешь во внимание бетховенскую «Пятую», которую автомобиль играл, чтобы поднять настроение Арта.
В темном небе один за другим появлялись снижающиеся к аэропорту Кеннеди трансатлантические воздушные суда. Они ярко светили прожекторами, мигалками и иллюминаторами, как будто их главная цель состояла в доставке света. Глядя на лайнеры и слушая бетховенские звуковые расширения и подъемы, Арт плакал. Я слабый, жалкий, слезливый мудак. Я не имею никакого отношения к этим великим воздушным путям, равно как и к шторму медной группы и к взмывающему рою струнных. Как я могу убежать от этих свиней с их виртуальной реальностью? Если бы только она была со мной, моя любимая, мой единственный якорь на этой Земле!
Ночной сторож открыл ворота его приморской усадьбы. Что за гнусная морда у парня. Всякий раз, когда он видит нас с Сильви, он ухмыляется, как будто смотрит пип-шоу. Надо уволить сукина сына! Верхушки кипарисов и можжевельников раскачивались под океанским ветром. Вы мои единственные ангелы, кипарисы и можжевельники! Окошки детей были темны. Вы, кидс, мои крылья, и в то же время вы мои кандалы. Он объехал вокруг дома и заметил Сильви, стоящую на балконе. Вылезая из машины, он услышал ее радостный голос: «Арт, я так счастлива, что ты будешь с нами, со всей семьей! Хватит, в конце концов! Дад просто поехал с тех пор, как он связался с этой кобылой! И хватит тебе играть такую двусмысленную роль в директорате! О, какое облегчение! Я просто по-новому дышу после этой исторической вэ-эр сессии!»
Он бросил пиджак на капот машины и медленно пошел к рокочущему морю. Темнота охватывала его с каждым шагом. Прибой бил в волноломы и вздымался над ними, образуя фигуры пенных львов, удивленных и яростных. Арт сел в песок, что был еще теплым после дневной жарищи. Он ни о чем не думал, кроме этих пенных львищ. «Каковы», – так выглядела его мысль в переводе на русский.
– Сэр, – прошептала Сильви, садясь рядом с ним. Босоногая, в купальном халате. – Я не знаю, что со мной происходит. Меня ждет в светском обществе муж, а я не могу развязать мой халат, не могу стащить бикини. Будьте добры, помогите мне, господин незнакомец.
Эти съемочные павильоны в Северном Голливуде выглядят, как склады мороженой курятины, ну хорошо, поднимем планку – мороженой страусятины. Вы можете, конечно, сказать, что автор преувеличивает – есть такая странная привычка у некоторой части читателей вечно придираться, – он-де вздувает какие-то надуманные образы, однако вы не можете не согласиться, что эти павильоны выглядят, ну в лучшем случае, как заброшенные швейные фабрики, и только шикарные машины, запаркованные вдоль их стен, наводят на мысль, что это съемочные павильоны.
Так или иначе, меньше всего эти длинные строения, сделанные из огнеупорных материалов, напомнят нам о «новом сладостном стиле», об итальянских поэтах XIII века, о городе Флоренции, где пламя слов и страстей вспыхнуло от Божественной искры. Не имеют они никакого вроде бы отношения и к «Серебряному веку» Петербурга, к этой толпе символистов и авиаторов, балерин и кавалергардов, очарованной медлительными закатами и тяжелой раскачкой северных вод. А какое отношение они имеют к поющим поэтам восставшего Нью-Йорк-сити последней трети XXV столетия с их истерическим свингом, предсказывающим гибель утопии?
