Одно плохо — спать все равно не выходит. Тут девочка-центнер храпит как слон, тут молодые любятся, извините за это простонародное выражение, и пыхтят в ухо так, будто и сам ты уже в свальном грехе участвуешь. Стоишь будто на ночной стахановской вахте. При всем этом увечная жена не может найти сочувствия со стороны пьяного супруга и бьет им в стену. Ему-то что, он спать продолжает, а за стенкой-то я лежу.
Плюнул я и пошел гулять мимо черноты заборов. Снег пушистый, с неба свет струится — хорошо по чужим дачам ездить, да на воле лучше.
Да и подледный лов — не дачное дело-то. Не дачное.
Мы недолго сочувствовали нашему товарищу, потому что брякнули стекла, лязгнуло что-то под рифленым полом, а сбоку высунулись свиные рыла, поводя глазками.
— Мезонная фабрика, — сказали рыла. — Кому сходить?
Нам это, нам было сходить.
VIII
Слово о том, что можно увидеть на мезонной фабрике, и о том,
как сложно порой разводить кроликов.
Перед нами встал высокий бетонный забор. Сверху на нем была наверчена колючая проволока, вдалеке торчала наблюдательная вышка. На вышке, правда, никого не было — зато на заборе, красивыми буквами под трафарет, было выведено: “Стой, стреляют без предупреждения”.
Гольденмауэр побледнел — видимо, ему вспомнилось что-то из прошлого. Рудаков почесал затылок, а я просто вздохнул.
— Ничего-ничего, тут все завсегда понятно, — ободрил нас Синдерюшкин и одновременно еще больше запутал. Он повел нас мимо стены по тропинке. Через пять минут обнаружилось, что стена обрушена и огромные бетонные плиты лежат плашмя по обе стороны от периметра. Пока никто не стрелял; но тут ведь такое дело — как стрельнут, так поздно, а предупреждать нас не собирались. Дорога вела нас вдоль гигантских елок, травы по грудь и грибов, взятых напрокат из сказки одного британского педофила.
Внезапно елки расступились, и мы увидели огромный — до горизонта-— пруд с черной водою.
Синдерюшкин подобрал камешек и кинул им в водную поверхность. Камешек не сделал ни одного блинчика и, не булькнув, ушел в глубину. Было такое впечатление, что Синдерюшкин швыряется камнями в магическое черное зеркало. Пруд сожрал еще пару камней, прежде чем Синдерюшкин повернулся к нам и сказал:
— Это физический пруд. Хрен знает, что это такое, но тут така-а-я рыба. Я вам даже отказываюсь говорить, какая тут рыба. Тут удочку кинешь и та-а-акое поймаешь, что держите меня семеро. Правда, я кота начал кормить, и некоторая неприятность вышла.
— Сдох? — подала голос мосластая, которая до этого долго молчала.
— Почему сдох? Ушел. Ему неловко стало среди нас — мы не могли разговор поддержать. А тут я бы поселился — кролей, скажем, разводить можно. Интересно, какие тут кроли вырастут…
Было тихо и пустынно, жара не спадала, над прудом дрожало разноцветное марево.
Вдруг из кустов, мягко шурша шинами о камушки, выехал автомобиль селедочного цвета. Из него, загребая руками, выпал щуплый человечек в белом костюме. Щуплый стал раздеваться, аккуратно и бережно раскладывая одежду на капоте. Он разложил костюм, несколько мобильных телефонов, снял из подмышки кобуру, несколько наручных часов и, наконец, подошел к черной воде в одних черных трусах, иначе называемых семейными. Из другой одежды на нем оставалась только пудовая золотая цепь.
— Эй! — крикнул Рудаков. — Брат!
— А? — Человечек был явно недоволен, что его оторвали.
— А я говорю — цепь-то сыми, утонешь ведь, — еще раз крикнул Рудаков. Щуплый посмотрел на него недобро и ступил в воду.
— Ну, все, со знаменитым прудом вы уже познакомились, — оторвал нас от картины купания Синдерюшкин. — Пойдемте дальше.
И мы пошли — чего, спрашивается, смотреть. Действительно.
— Вона, гляди. — Синдерюшкин показал на длинное здание. — Мезонная фабрика и есть.
Здание было не просто длинным, а неопределимой длины. На обширной, залитой белым бетоном площади стояла статуя неизвестного человека без головы. Настоящий бюст — успел подумать я. Уцелевшие стекла сверкали на солнце. А вот в башнях регулирующих устройств все они были выбиты.
Мы пошли вдоль стены и шли в этом направлении долго, так долго, что оба конца мезонной фабрики потерялись в чаще дальних лесов. Вдруг рядом, из провала в стене, из царства оплавленной и искореженной арматуры вышли мужик с бабой, взявшись за руки. В свободной руке мужик держал поводок, на котором прыгал гигантский кролик.
Кролик чуть не сбивал мужика с ног, но женщина помогала ему, и вот они прошли мимо нас молча, прошли ни слова не говоря, прошли, будто набравши воды в рот. Даже не поздоровавшись.
Да и мы продолжили свой путь.
— Слушай, а что это в пруду-то было? — спросил я Синдерюшкина как бы между прочим.
Он почесался и сказал:
— Наверное, спецматерия. Только разное говорят. Но рыба это место любит.
Гольденмауэр опять вмешался:
— Точно, протоматерия. Это все неквантовая протоматерия прет. Потом протоматерия самопроизвольно квантуется — во-первых, на частицы и античастицы, во-вторых, на электромагнитные поля. Так вот, та часть протоматерии, которая не успела проквантоваться, может вступать во взаимодействие с ядрами и электронами окружающей среды. Так, возможно, возник этот черный пруд, вернее, то, что нам кажется водой в нем. Эта протоматерия должна проникать всюду, для нее нет преград, и она воздействует на все-все. Я, наверное, не очень ясно объясняю?
— Да откровенно говоря, ни хрена я не понял, — подытожил Рудаков.
Наконец показались ворота. Перед ними стоял старый бронетранспортер, обросший мочалой, и торчала покосившаяся будочка охраны.
На потрескавшейся асфальтовой дороге стояли двое часовых. Чтобы всех нас приняли за секретных физиков, Гольденмауэр начал громко кричать Рудакову в ухо:
— Знаете, коллега, я все-таки придерживаюсь кварковой модели адронов! Адронов-Кончалонов! Вы согласны!? Да?
Рудаков пучил глаза, а Синдерюшкин отмахивался удочками.
Часовые с ужасом смотрели на нас, а правый мелко-мелко крестился, пока Леня громко не крикнул на него, что, дескать, руку отрежет за непочтение к материализму.
За воротами снова была ветка железной дороги.
— Вы что, не знаете, — сказал Синдерюшкин, — что вокруг нашего города было несколько колец обороны? Для них специальные дороги придуманы — и по сей день в лес куда зайдешь — там дорога какая-
никакая есть. Бетонная штуковина с дверью или, на худой конец, — гипсовые пионеры. Вот придумали Первую особую армию ПВО, понаставили ракет по лесам-— сотнями, наделали всяко-разных электронных ушей, причем еще при Усатом, и как-то все это в природе осталось — под кустами и деревьями. Только все мочалой, конечно, обросло. Без мочалы-то никуда.
Тут одна из дорог-то и есть — мы прямо к Евсюкову по ней доедем. Прямо отсюда. Только поезда подождать надо.
— А станция-то где? — спросил недоверчивый Гольденмауэр.
— А зачем тебе станция? Билеты брать? — резонно спросил Рудаков и лег под кустом, раскинув руки.
Синдерюшкин свернул козью ножку, больше похожую на фунтик2 с семечками, и улыбнулся.
— Хорошие тут места. Я бы поселился тут — кролей бы разводил. Впрочем, кроли-то гордые животные. Я вот жил в Литве, кролей разводил. Там, знаете, настоящие кролики-националисты были, лесные братья.
Синдерюшкин замолчал и затянулся козьей ножкой, и мы поняли, что настал час поучительной истории.
И он рассказал нам историю про литовского кролика.
Итак, жил на свете один Кролик. Это был толстый упитанный Кролик. Кролик был по национальности литовцем. Так по рождению, а не потому, что его предки жили там до 1939 года. Весил литовский Кролик полцентнера. За день этот Кролик съедал мешок травы.
Но пришла пора, одинаково печальная для всех пушных и непушных зверей. Пришла пора его самого съесть. Надо сказать, что Кролик — не кабан, его не режут, а бьют по носу. Сильно бьют кроликов по носу, и оттого жизнь их истончается.
Это очень неприятное обстоятельство в их жизни, как ни печально мне это и грустно рассказывать. И тогда мне было тоже очень грустно, переживал я, хотя был уже не совсем мальчик.
В ночь перед казнью Кролик проделал дырку в загоне и бежал. Его пытались остановить, но он бросился на хозяина, белорусского человека, оккупанта, последовательно проводившего геноцид литовских кроликов. Он бросился на него и стукнул врага головой в нос. Потом он полз как солдат-пластун, он прижимал уши и поводил носом как сапер, потом он бежал, подкидывая задик как трофейщик, и, наконец, несся, как иные кавалерийские скаковые кролики.
