«Я скучаю оттого, что не бываю с тобой наедине» – эти слова она не решалась выговорить. Они прозвучали бы упреком. Или просьбой. Она встала и пошла в ванную.
– Послушай, – сказал он, когда она вернулась в комнату, – если ты хочешь уехать без меня, уезжай. Но если я уеду с тобой, Маша очень огорчится. Она предложила мне это вчера вечером. Но это будет нехорошо. Я бы очень хотел, чтобы ты осталась, – добавил он.
– Конечно, я останусь, – ответила она.
Ее приперли к стенке. Лишенная гнева, обезоруженная, она не нашла бы в себе сил совершить этот враждебный поступок – и такой бессмысленный! Что, спрашивается, ждало ее в Париже?
– Заметь, я тоже начинаю немного скучать, – добавил он. – Жить в Москве в качестве туриста не всегда весело.
– Все равно, ты же сам говорил, десять дней – это не трагедия, – отозвалась она.
В коридоре она взяла его под руку. Они помирились; но она испытывала потребность убедиться в его присутствии.
* * *
В темноте кинозала Андре украдкой поглядывал на профиль Николь. После их ссоры два дня назад она казалась ему немного грустной. Или он проецировал на нее свою собственную грусть? Что-то между ними изменилось. Может быть, она жалела, что согласилась остаться в Москве еще на десять дней? Или это он был ранен ее недоверием и гневом глубже, чем сам думал? Он никак не мог заинтересоваться историей летчицы на экране. В голове крутились невеселые мысли. Подумать только, Маша воображает, что стареть – значит обогащаться. Многие так думают. Годы дарят вину букет, металлу патину, людям опыт и мудрость. Каждый момент обоснован и оправдан следующим моментом, готовящим, в свою очередь, более совершенное будущее, в котором даже неудачи в конечном счете поправимы. «Каждый атом молчания – шанс зрелого плода»[9]. На эту приманку он никогда не клевал. Но и не видел жизнь на манер Монтеня как череду смертей: младенец – не смерть эмбриона, а дитя – не смерть младенца. Он и представить себе не мог смерти и воскресения Николь. Он отвергал даже мысль Фицджеральда: «Жизнь – процесс деградации». У него не было больше прежнего тела двадцатилетнего юноши, память немного сдала, но ущербным он себя не чувствовал. И Николь наверняка тоже. До последнего времени он был твердо убежден, что в восемьдесят лет они еще будут вполне похожи на себя прежних. Теперь он больше так не думал. Этот неистребимый оптимизм, вызывавший улыбку Николь, был уже не столь крепок, как раньше. Он выплевывал во сне зубы, ему грозила вставная челюсть: дряхлость маячила на горизонте. Он, по крайней мере, надеялся, что их любовь по-прежнему будет с ними; ему даже казалось, что состарившаяся Николь будет принадлежать ему полнее. И вот что-то между ними, похоже, разлаживается. Как различить в их жестах, в их словах, что было рутинным повторением прошлого, а что – ново и живо? Его-то чувства к Николь оставались такими же юными, как в первые дни. Но она? Не было слов, чтобы спросить ее об этом.
– Выберите себе книги, – сказала Маша Николь. Они так усердствовали, стараясь ее развлечь, что это немного раздражало. Вчера был хороший фильм; но сегодня эта история летчицы – скука смертная. Читать, конечно, чем еще заняться? Андре пытался со словарем осилить «Правду». Она пробежала глазами корешки «Плеяды» на книжной полке. Романы, повести, мемуары, рассказы – она все их читала или почти все; но за исключением нескольких текстов, которые проходят в школе, что она помнила? Из «Манон Леско», которую она разжевывала по фразам, когда писала диплом, ей не помнилось в точности ни одного эпизода. Однако при мысли, что надо вновь прочесть эти стершиеся из памяти страницы, накатывала лень. Перечитывать ей было скучно. Читая, вспоминаешь прочитанное, или, по крайней мере, создается такая иллюзия. Но таким образом ты лишаешься того, что и составляет радость чтения: этого свободного соавторства с писателем, почти сотворчества. По-прежнему любопытная к своей эпохе, она всегда была в курсе новинок. Но эти старые книги, которые сформировали ее такой, какая она есть теперь, что они могли ей дать?
– Такое изобилие, только выбирай, – сказал Андре.
– Это нелегко.
Она взяла томик Пруста. Пруст – дело иное. Фразы, которые она знала наизусть, она ждала и узнавала их с тем же счастьем, что рассказчик маленькую фразу Вентейля[10]. Но сегодня ей было трудно сосредоточиться. Теперь не то, думала она. Она посмотрела на Андре. Вместе – что это такое? Была эта долгая совместная история, которая заканчивается здесь, такая же знакомая, такая же забытая, как и тексты, спрятанные под корешком книги. В Париже они были вместе даже на расстоянии километров. И даже, может быть, именно в те минуты, когда она, высунувшись из окна, смотрела ему вслед, он жил в ее сердце с самой волнующей очевидностью; силуэт уменьшался, исчезал за углом, набрасывая каждым шагом свой обратный путь; это пространство, пустое с виду, было силовым полем, неотвратимо возвращавшим его к ней как в свою естественную среду, и эта уверенность была еще трогательнее, чем тело из плоти и крови. А сегодня Андре – вот он, здесь, рукой достанешь. Но невидимый, неощутимый, словно между ними теперь был изолирующий слой: слой молчания. Сознавал ли это Андре? Вряд ли. Он ответил бы:
«Да нет же, все как прежде. Что изменилось?»
Бывали в их жизни ссоры, не без этого – но по серьезным причинам. Например, когда ему или ей случалось изменить, или из-за воспитания Филиппа. Это были настоящие конфликты, которые они разрешали бурно, но быстро и бесповоротно. На сей раз это был какой-то туманный вихрь, дым без огня; и именно в силу своей беспочвенности он до конца так и не рассеялся. Надо еще сказать, подумалось ей, что когда-то они пылко мирились в постели; в желании, смятении, наслаждении пустые обиды сгорали дотла; они вновь обретали друг друга, обновленные и счастливые. Теперь такой возможности у них не было. И Николь размышляла. Во многом она была в ответе за их разлад: она подумала, что он лжет. (А зачем было лгать ей раньше, пусть даже в мелочах?) Это и его вина тоже. Он должен был поговорить с ней снова, а не считать вопрос решенным в пару минут. Она была слишком недоверчива, а он невнимателен, да таким и остался – его мало беспокоило, что творится в голове у Николь.
Очерствел ли он? Под влиянием гнева она думала о нем много несправедливого. Маразматик – нет. Сухарь – нет. Но может быть, уже не так восприимчив, как прежде. Естественно, время делает свое дело: сколько войн, кровопролитий, катастроф, несчастий, смертей. А я сама, когда умрет Манон, заплачу ли? «Некому больше будет назвать меня: деточка», – с грустью сказала она себе. Но это была эгоистичная мысль. Будет ли она сожалеть, что не увидит больше Манон? Андре и Филипп делали ее уязвимой. А остальные? И даже к Филиппу, даже к Андре она не испытывала сейчас никаких теплых чувств.
Пара, которая продолжает совместную жизнь только потому, что начала ее: это ли будущее их ждет? Есть дружба, есть привязанность, но нет истинной причины жить вместе: будет ли так? А ведь вначале эти истинные причины были. Она взбрыкивала, едва парень хотел хоть в чем-то взять над ней верх, а он, Андре, покорил ее своего рода простодушием, какого она ни у кого не встречала; его удрученный вид обезоруживал ее, когда он вздыхал: «Вы глубоко заблуждаетесь!»
От чрезмерной опеки матери, от пренебрежения отца эта рана мучила ее: почему я женщина? Мысль, что однажды ей придется лечь под мужчину, ей претила. Благодаря деликатности Андре, его нежности, он примирил ее со своим полом. Она с радостью приняла наслаждение. И даже через несколько лет захотела ребенка, а материнство стало для нее счастьем. Да, именно он и никто другой был ей нужен. А он – почему он ее полюбил, ведь обычно из-за своей агрессивности мужчинам она не нравилась? Быть может, жесткость, строгость матери, тяготившие его, были ему в то же время необходимы, и он нашел их в Николь. Она помогла ему худо-бедно стать взрослым. Как бы то ни было, ей всегда казалось, что ни одна женщина не подошла бы ему лучше ее. Ошибалась ли она? Со своей стороны, состоялась бы она полнее с другим мужчиной? Праздные вопросы. Знать бы только, имеют ли они смысл сегодня. Она не знала.
В этот день Маша была занята после обеда; она поручила Николь и Андре шоферу такси, дав ему подробные инструкции. Они вышли из машины в пригороде – здесь они уже побывали три года назад и обнаружили у самой городской черты столицы настоящую деревню. Они пошли по улице между старыми избами.
– Не спеши так, я хочу пофотографировать, – попросила Николь.
Она вдруг объявила, что будет обидно, если они не привезут из поездки ни одной фотографии, и одолжила у Юрия фотоаппарат. Вообще-то она никогда не фотографировала. Он смотрел, как она наводит объектив на избу. «Это потому, что ей скучно со мной», – подумалось ему. В такси они так и не нашли, что сказать друг другу. А между тем им было снова неплохо вместе, вот что самое печальное. Может быть, он стал скучным; даже на каникулах в Вильневе они не оставались наедине так часто, как здесь: она, верно, пресытилась его присутствием. А коль скоро она скучала, с ней тоже было не очень весело. Она сфотографировала вторую избу, третью. Люди, которые сидели, беседуя, на солнышке у дверей своих домов, косились на нее с недовольным видом; один из них что-то сказал, Андре не понял, что, но явно что-то нелюбезное.
