В каком-то смысле Линдзи была стабилизирующим центром нашей совместной жизни — жизни людей, которые вместе ходят по ресторанам и вынуждены ладить друг с другом. В общем, несмотря на ее возраст, это было логично. Она совсем недавно рассталась с оседлым существованием.
Мы, клан вечных кочевников, обретали в ее обществе равновесие, и это кое-что о нас говорило. Без сомнения, Дэвид нашел в ней необходимую ему широту. Она делила с ним удовольствие от риска и умела не замечать его неизбежных последствий.
Вторые жены. Интересно, бывает ли у них чувство, что именно к этому они всю жизнь и готовились? Ждали применения своему дару — справляться с трудными мужчинами? И еще мне было интересно, продираются ли иные мужчины через первый брак с верой в то, что лишь так можно достичь покоя, который держит в своих изящных руках более молодая женщина, зная, что в один прекрасный день появится он — комок машинной смазки, перемешанной с кровью. Должно быть, для женщин такие мужчины таят в себе очарование разбитого «феррари». Я вполне представлял себе Дэвида в такой роли. Я завидовал, что ему досталась эта вселяющая уверенность женщина, и в то же время не забывал, как высоко я ценю качества Кэтрин — глубину ее решимости, ее упорство и твердость ее убеждений. Это естественное состояние.
Немец, по фамилии Шталь, говорил мне что-то о холодильных установках. Под нами тихо шелестели волны, набегая на узкий пляж. Официант принес дыню с крапчатой желтой коркой и зеленоватой мякотью. У наших коллективных ужинов бывал прихотливый рисунок, общее направление беседы менялось, и я обнаружил, что участвую в сложном перекрестном разговоре с немцем по правую руку, о кондиционерах, и с Дэвидом Келлером и Диком Борденом, сидящими от меня по диагонали, — тут речь шла о знаменитых киноковбоях и кличках их лошадей. На следующий день Дэвид летел в Бейрут. Чарлз — в Анкару. Энн собиралась в Найроби, навестить сестру. Шталь — во Франкфурт. Дик — в Маскат, Дубай и Эр-Рияд.
По залу пробежали двое детей, гитарист запел. На пределе звуковой досягаемости, сквозь гул остальных голосов, я услышал, как Энн Мейтленд говорите Элиадесом: она легко перешла с греческого на английский и обратно. Одно предложение или несколько слов, и все — возможно, она сделала это единственно ради того, чтобы прояснить свою мысль или придать ей большую убедительность. Но то, как плавно выделился из ее речи этот фрагмент, показалось мне намеком на интимность, на общение глубоко личного свойства. Удивительно, как обрывок фразы на чужом языке (на котором, между прочим, говорили и здешние жители вокруг нас) достиг моих ушей, породив это ощущение доверительности и превратив все прочие разговоры в обыкновенный шум. Энн была, пожалуй, лет на десять старше его. Обаятельная, насмешливая, порой неуверенная в оценках, порой напряженная, с властной повадкой, сдобренной самоиронией, и прекрасными грустными глазами. Может быть, я позавидовал легкости, с которой она переметнулась на греческий? Об Элиадесе я не знал ничего — даже того, с кем из нас он связан и каким образом. Он пришел поздно, сделав обычное замечание о разнице между гринвичским временем и местным.
— Класс, — сказал Дик Борден. — Вот как звали коня Буча Кэссиди.
— Буча Кэссиди? — отозвался Дэвид. — Я говорю о ковбоях, чудак. О ребятах, которые не вылезали из дерьма и навоза. Ребятах, у которых были конченые дружки-алкоголики.
— У Буча был конченый дружок. Он жевал табак.
Дэвид отправился искать туалет, захватив с собой горсть черного винограда. Я ловко втянул Чарлза в диалог с немцем, а сам обошел стол и занял место Дэвида, напротив Энн с Элиадесом. Он откусил персик и нюхал его мякоть с красноватой серединкой. По-моему, я улыбнулся, признав свою собственную манеру. Эти персики — известного сорта — сущее наслаждение, они порождают чувственное удовольствие столь неожиданной остроты, что оно кажется вырванным из другого контекста. Обычное не может быть до такой степени приятным. Ничто во внешнем виде персика не предвещает, что он будет таким роскошным и ароматным, освежающе сочным, и так нежно окрашенным, похожим на светящееся золото с розовыми прожилками. Я поднял эту тему перед сидящими напротив.
— Но ведь удовольствие редко повторяется, — сказал Элиадес. — Завтра вы съедите персик из той же корзинки и будете разочарованы. Потом решите, что ошиблись. Что персик, что сигарета. Мне по-настоящему нравится одна сигарета на тысячу. Но я продолжаю курить. Думаю, удовольствие кроется не в самой вещи, а скорее в моменте. Я курю, чтобы найти этот момент. Может, так и умру в поисках.
Наверное, благодаря его внешности все замечания этого грека казались имеющими мировую значимость. Неухоженная борода покрывала почти все его лицо. Она начиналась прямо от глаз. Он истекал этими жесткими черными волосами, точно кровью. Говорил он чуть сгорбясь и подавшись вперед, покачиваясь на краешке стула. На нем был светло-коричневый пиджак и пастельный галстук — костюм, дисгармонирующий с крупной свирепой головой и всем его грубоватым обликом.
Я попытался развить мысль о том, что иные удовольствия перерастают породившую их ситуацию. Возможно, я был слегка пьян.
— Давайте сегодня обойдемся без метафизики, — сказала Энн. — Я простая девушка из рабочей глубинки.
— Всегда есть в запасе политика, — сказал Элиадес.
Он глядел на меня с лукавым выражением. Я усмотрел в этом тактичный вызов. Если предложенная тема чересчур щекотлива, будто бы говорил он, вы можете с честью вернуться к ковбоям.
— Греческое слово, разумеется. Политика.
— Вы знаете греческий? — спросил он.
— Учу с большим трудом. С самого первого дня после приезда сюда я чувствую, как сильно мне его не хватает. Чувствую себя, прямо сказать, дураком. Как это многие знают по три, четыре, пять языков?
— Это тоже политика, — сказал он, и его желтоватые зубы блеснули в гуще бороды. — Политика оккупации, политика расползания, политика расширения влияния, политика военных баз.
Порыв ветра сотряс бамбуковую крышу террасы и погнал по полу бумажные салфетки. Дик Борден во главе стола, слева от меня, обратился к своей жене, моей соседке справа: не пора ли домой, чтобы отпустить няньку. Мимо моего стула проскользнула Линдзи. Кто-то принялся подпевать гитаристу: смуглый серьезный человек, повернувшийся к нему лицом и боком к своему столу.
— Довольно долго, — говорила немцу Дот, — мы не знали нашего точного адреса. Почтового индекса, района, ну и так далее. — Она обернулась к Элиадесу. — И наш телефонный номер был не тот, что на телефоне. Мы не знали, как выяснить настоящий. Но я вроде бы уже рассказывала вам об этом — помните, тогда, в «Хилтоне»?
Косточка от персика лежала у Элиадеса на тарелке. Он наклонился вперед, протягивая мне пачку «Олд Нейви». Когда я улыбнулся и покачал головой, он предложил сигареты всем по кругу — туда по своей стороне стола, обратно по противоположной. Энн говорила с Чарлзом. По-видимому, вечер достиг той точки, когда мужья и жены вновь отыскивают друг друга, подавляют зевки, встречаются сквозь дым понимающими взглядами. Пора уходить, пора возвращаться к привычной расплывчатости. Наше общественное «я» устало блестеть.
— Очень любопытно, — говорил мне Элиадес, — как американцы изучают географию и мировую историю, когда их интересы терпят урон в одной стране за другой. Весьма любопытно.
Не ринуться ли мне на защиту своей родины?
— Они изучают сравнительную религию, экономику третьего мира, политику нефти, расовую, политику голода.
— Снова политика.
— Да, вечно политика. От нее не спрячешься.
Он вежливо улыбался.
— Вас подбросить, Андреас? — спросила Энн. — Похоже, мы скоро тронемся.
— Спасибо, у меня своя машина.
Чарлз пытался подозвать официанта.
— По-моему, американцы начинают замечать других людей только во время кризиса. Естественно, кризис должен быть американским. Если борются две страны, которые не снабжают Америку каким-нибудь драгоценным товаром, образование вашего народа стоит на месте. Но когда рушится диктатура, когда возникает угроза поставкам нефти — тут вы обращаетесь к телевизору и вам рассказывают, где находится эта страна, какой там язык, как произносятся имена вождей, о чем толкует местная религия, и вы даже можете вырезать из газет рецепты персидских блюд. Я вот что скажу. Весь мир поражается тому, каким любопытным способом американцы повышают свой образовательный уровень. Телевидение. Смотрите, это Иран, а это Ирак. Давайте произнесем правильно. И-ран. И-ранцы. Вот вам сунниты, а вот шииты. Очень хорошо. В следующем году разберемся с Филиппинскими островами, о’кей?
— Вы знакомы с американским телевидением?
— Три года, — сказал он. — Все страны, где у американцев есть сильные интересы, строятся в очередь на мощный кризис, чтобы американцы наконец их заметили. Это очень трогательно.
