Мы обмениваемся рукопожатиями, но говорить, собственно, не о чем. Лишь Баранов спрашивает: — Как его убили? — Лишь я отвечаю: — Говорят, застрелили. — Лишь Добровольский хладнокровно интересуется:
— А чем он занимался? — И вновь отвечаю я, наиболее осведомленный:
— Коммерцией. — Лишь учителка тоненько причитает свое: — Боже мой, боже мой… — Лишь дородная Иванова вздыхает и пыхтит: — Постарели мы все. — И редкий дождь сыплет на прислоненные к стене венки и крышку гроба.
— Ну, пошли, что ли? — говорит Добровольский и смотрит на часы. Он спешит, и он сразу предупреждает, что на кладбище не идет.
— Я тоже. Я боюсь, — пищит по-школьному Пискля.
— А у меня младенец, — пыхтит Иванова. — Соседку попросила присмотреть.
— А ты? — спрашиваю я бородатого, лысого Витю Баранова.
— А ты? — откликается он.
— Надо бы поехать, Витя.
— Ну что ж, если вдвоем… за компанию. (За компанию!)
Лысина и лоб у него багровые — не иначе хлебнул спирта, предназначенного для компьютеров.
Мы поднимаемся наверх, на третий этаж, и я, задержавшись на миг, бросаю в рот пять таблеток экстракта валерианы и вдобавок еще кладу под язык таблетку валидола.
* * *
Яхнин в своем гробу выглядит спокойным и умиротворенным. В комнате, хоть и просторной, душно от дыхания многих людей. Чувствуется уже запах тлена.
Отец Яхнина (я с трудом его узнаю) — маленький, ссохшийся, седой — сидит в изголовье сына. Еще какие-то пожилые люди (родственники) окружают гроб. Чуть в стороне теснится группа молодых парней и девиц — все чем-то похожие друг на друга, как братья и сестры. Я встречаюсь взглядом с секретаршей Юлей.
Когда-то… Да, когда-то в этой богатой квартире мы отмечали семнадцатилетие Молвы. А сейчас тихие разговоры, негромкое покашливание, тихие всхлипывания, и сам Яхнин, спокойный и умиротворенный, красавчик, как и при жизни, лежит с закрытыми глазами.
Вдруг подступает тошнота: кажется, я перебрал сегодня элениума и валерианы.
Некто с черной повязкой на руке наклоняется к Ивану Петровичу Яхнину, что-то шепчет. Тот встает, и пожилые (родственники?) тоже встают. Вынос тела.
— Ну, все, — слышу я за своей спиной. Это полиглот Добровольский. Ему не терпится отправиться по своим делам.
— Подожди, — говорю я ему — Подождите, — останавливаю всех наших. — Соболезнование-то надо выразить отцу. Иванова, ты умеешь. Давай от имени всех.
И пока молодые ребята поднимают гроб, пока выносят его из комнаты…
— Иван Петрович, примите наши соболезнования. Мы… вот нас пятеро… учились вместе с Игорем в одном классе. Мы разделяем ваше горе, Иван Петрович, — одышливо изъясняется дородная Иванова.
— А, ребята, это вы… — откликается он слабым голосом (а тогда, властвуя в городе, гремел по радио и телевидению). — Пришли… спасибо.
О деньгах говорить сейчас неуместно. Отложу на поминки. Я заскакиваю в туалет, и меня обильно рвет, и выхожу неверными ногами, с лицом, мокрым от пота.
* * *
Много цветов, очень много цветов ложится на гроб Яхнина. Около могилы секретарша Юля и еще какие-то девицы ритуально разливают по граненым стаканам водку… Я, конечно, напьюсь сегодня, это неизбежно… и, возвращаясь с кладбища в автобусе, прошу Витю Баранова следить за мной на поминках. Но он сам уже нетрезв и, пожалуй, излишне, излишне оживлен и речист.
— Эх, Молва! — разглагольствует он. — Недолго пожил, бедолага. Ты знаешь, что он сидел два года?
— Сидел? Нет.
— За какие-то аферы. На материке. Я краем уха слышал… Между нами говоря, Андрюха, Молва был не подарок.
— Тише. И вообще — о мертвых…
— Знаю, знаю. Или хорошее, или ничего. Но если по-честному…
— Погоди, дай послушать, — перебиваю я его.
На сиденье впереди нас два коротко стриженных молодчика в легких куртках обсуждают обстоятельства смерти Яхнина. Долетают лишь обрывки.
— …соседей они спросили. Одних не было дома, другие ничего не слышали. Глухари!
— …два огнестрельных ранения. Наповал.
— …найдем козлов. Рассчитаемся.
— Надо бы.
— Ясное дело, — жарко дышит мне на ухо бородатый, лысый Баранов.
— Что тебе ясно?
— Рэкет, что же еще! Говорят, миллионами ворочал.
— Говорят.
— Ну вот. Не заплатил, наверное, кому надо.
— Возможно.
Баранову, пожалуй, не обязательно знать о моем долге.
* * *
Для поминок арендовано кафе «Неофит», и поминки собрали тридцать восемь человек, по моим подсчетам. После третьей или четвертой рюмки, когда сказаны хорошие слова о покойнике, курящие между блюдами перемещаются на крылечко кафе. Я тоже выхожу и, улучив момент, трогаю за локоть Яхнина-старшего.
— Иван Петрович, извините… Можно вас на минуту. Мы отходим в сторону. Как все-таки изменился за эти годы бывший бравый партийный функционер! Совершенно седой, с белыми бровями, ссохшееся личико… ничего, кажется, общего со своим сыном, разве только невыносимо голубые глаза…
— Иван Петрович, вы меня помните?.. — на всякий случай начинаю я.
— Да, да. Учились вместе с Игорьком?
— Да. Вместе кончали школу. Моя фамилия Кумиров.
— Вспоминаю, вспоминаю…
— Дело в том, Иван Петрович, что я остался должен Игорю деньги. Предполагал на днях отдать и вот… Разрешите я вам верну. Сумма довольно большая. — Достаю из кармана куртки пачку пятисотрублевок, перетянутых резинкой. — Вот. Здесь сто тысяч. Это личные деньги Игоря.
Он вдруг трясет головой, отступает на шаг.
— Нет, не надо, не надо! Из-за этих проклятущих… — так и говорит совсем по-стариковски «проклятущих» — …он погиб. А зачем они ему были нужны? Ну, зачем? Ведь я его предупреждал, что большие деньги до добра не доведут. Не надо… не хочу к ним прикасаться, оставьте себе, вам нужней.
Этот отказ совершенно для меня неожидан, и я бормочу:
— Да что вы, Иван Петрович… как же так? Это же мой долг. Я обязан его вернуть. Пожалуйста, возьмите.
И сую ему, сую эти с муками добытые купюры. Но старец трясет головой: нет! нет! Но если я уж очень настаиваю… а это благородно с моей стороны… то я могу отдать эти деньги его дочери.
— Верочка! — слабо зовет он. От кучи курящих отделяется высокая женщина, светловолосая, как Яхнин, голубоглазая, как Яхнин, старше его лет на пять, в черной косынке. А я и не знал, что у Молвы есть сестра.
— Вот, Верочка, товарищ Игорька по школе.
— Андрей Кумиров, — представляюсь я.
— Вот, оказывается, он остался должен Игорьку деньги. Он хочет вернуть, но я не хочу брать эти проклятущие, просто, знаешь, физически не могу. Ты возьми, пожалуйста, если нуждаешься, — объясняет отец.
Сестра Молвы немигающе смотрит на меня, на протянутую пачку.
— Сколько здесь? — спрашивает она.
— Сто тысяч. Я отправлял семью на материк, и мне понадобилось. Я занимал у Игоря еще в мае. Возможно, нужны проценты, но сейчас я…
— Ах, какие проценты! — отмахивается она чуть ли не оскорбленно.
— Спасибо, что эти вернули. — И берет деньги, и сует их, не считая, в сумочку. — Я уверена, что у Игоря осталась куча должников. Но теперь их, конечно, днем с огнем не сыщешь. И, конечно, не докажешь…
— Оставь, оставь… оставь это! — торопливо перебивает ее отец. И поспешно отходит, словно убегает от нестерпимого для него разговора о деньгах.
— Я вас не помню, — говорит сестра Молвы, немигающе глядя на меня.
— Вы у нас бывали?
— Однажды был на дне рождения Игоря. В десятом классе, — выдерживаю я ее взгляд.
— Я тогда училась в институте в Москве. Да, вот так… — Голубые скорбные глаза затуманиваются. — Ушел Игорь.
— Все уйдем. Это неизбежно, — отвечает кто-то за меня. (Дикая банальность!)
— Да, все уйдем. Но он мог бы еще пожить. Слишком спешил. Вы его друг?
— Скорей приятель.
— Что ж, спасибо, что пришли. Что о долге вспомнили. Сейчас, знаете, порядочность не в чести.
Она бросает недокуренную сигарету на крыльцо, растирает туфлей. Хочет уйти.
— Послушайте… — останавливаю ее.
— Да?
— А что-нибудь прояснилось… ну, милиция что-нибудь выяснила? — трудно складываю я вопрос.
— Кто убил? — напрямик уточняет она.
— Да.
— А вы знаете наших сыщиков? На них мало надежды. Папа, правда, настоял, чтобы привлекли самых лучших. Кажется, кто-то приехал даже из Москвы. Что толку! Даже если этого ублюдка или ублюдков найдут, что им грозит? Дадут лет восемь-девять от силы, а потом отпустят досрочно. Игоря этим не воскресишь, так ведь? — как-то очень трезво говорит она. И уходит — высокая, светловолосая, а я возвращаюсь за стол, подсаживаюсь к Вите Баранову, сильно уже пьяному, расхристанному какому-то.
— Сказал бы что-нибудь об Игоре, — подсказываю я бородачу.
— А ты? — вопрошает он.
— Мы с ним не шибко дружили, ты знаешь.
