Юрий Милославский - Возлюбленная тень (сборник)

– …Ты не представляешь, как он накололся, – сосед, точно Дюймовочка на лепестке, плавно покачивался в принятой им минут двадцать назад совершенной позиции, известной как «падмасана». – Его друзья документацию дали . Я с двадцати четырех лет в управлении работаю, но чтоб друзья сами документацию принесли – не видел. Конечно, если нажмешь , или себя спасать надо – это одно положение… Довел себя до того, что друзья предали!

Геннадий Васильевич не стерпел.

– Обычно – жмут , – проклеветал он вполголоса.

– Это глупые люди делают. Знаешь, такие, как говорится, нерадивые, которые дело завершить самостоятельно не могут, нервничают. А мне не нужно монотонные способы применять. Я два года простым милиционером был, очень надоедает. Конечно, если кто-нибудь нагло себя держит… Будь уверен, – соседу, возможно, представилось, что собеседник усомнился в его возможностях. – В ближайшее время возьму его. У нас недавно один работал, русский парень, отсюда откуда-то, с Украины, всегда говорил: « Сколько членом не тряси, а последняя капля все равно в трусы ».

Всеохватная справедливость наблюдения поразила Анциферова: любой мужик, от античного пастушка до какого-нибудь принца Уэльского, подпадал под эту природную неизбежность, под фатум – и фатум этот вполне годился для самых высших вселенских состояний, когда писать его следует с заглавной литеры: Фатум!

Да… По идее надо бы нам со Светкой перебраться в теплые края: Тбилиси, Ереван. Вряд ли будет сложно. Абсолютно иная атмосфера, даже если судить по сему представителю. Там, правда, русских не сильно страстно обожают, но – все х… по сравнению с мировой революцией: законтачим с нормальными людьми без комплекса неполноценности. Торжество дебилизма там несколько иного порядка. Заделаем кандидатские – причем я смогу пробить свою тему : поэтика Ахматовой, если не Цветаевой!

Сверкнув часами и пробормотав матерное, сосед покинул кровать и заспешил одеваться. Со свистом вонзясь в штанины, он вдруг спросил:

– Хочешь, покажу его? – подхватил со стула пиджак и вытащил из его внутреннего кармана нитчатую от потрепа паспортную книжку, военный билет и – судя по виду – какое-то удостоверение.

– Лови.

Геннадий Васильевич поймал паспорт руками, военный билет удалось задержать коленками, а удостоверение, воспарив, село на пол шалашиком.

Пхаладзе Илларион Георгиевич, Хоситашвили Гогиа Симонович, Мартиросян Артур Иванович.

Казенный анфас вперялся на Анциферова из-под мясистых, косо нависающих век, играл в разбойную гляделку, запросто-нехотя побеждал, бесчестил и топил в параше . И опять побеждал, опять имел во все дыры , опять топил – оставаясь при этом паспортною, военно-билетною, удостоверяющею личность фотографиею с белою отсечкою в левом углу, где личность эта – по касательной к скуле – удостоверялась печатью.

– Противно… – сказал Геннадий Васильевич.

– О! Не говори. Такая противная сволочь. Жалко, я папку с материалами оставил в отделе – ты бы увидел, сколько он присвоил.

Анциферов никогда не видел фальшивых документов – и поэтому не верил в их существование: что-то в этом было историческое, либо – иностранное, либо – легендарное. Стесняясь чрезмерного своего восхищения, он даже не пролистал их, не вчитался. А как бы хотелось провести сравнительный анализ – например, со своим паспортом.

– Красиво сделано, – книжечки были поштучно переброшены соседу, который переловил их, не целясь.

– Что ты сказал – красиво?

– Есть разница… э-э-э для невооруженного глаза?

– Где разница?

– Я имею в виду, бумаги отличаются от настоящих, или это условно: номер, серия?..

Совместного времяпрепровождения не получилось: сосед ушел «с одним коллегой немножко повидаться», так что идея Геннадия Васильевича – малость погудеть в ресторане, зафаловать пару милых дам – осталась даже невысказанною: контекст не сложился .

Отобедав – на это раз в подвальном кафетерии «Снегурочка, – Анциферов подвигался к своей гостинице.

Вечерняя, сентябрьская, небрежно подметенная сухою метлою, простиралась перед ним провинция, глубинка ; дарила либо новым шлакоблоком, либо недобитым щербатым кирпичом, либо каким-нибудь государственным теремком с гипсовою геральдикою на челе: знамена, домны, шестерни, снопы, сноповязалки. Неужели все то, чем прежде обстраивались кругом себя обитатели этих мест, совершенно исчезло? Быть может, все это прежнее своею немятежностью, оседлостью, ленью окончательно вывело из равновесия передовых людей – и, сурово ими проученное, стало, отбыв наказание, поджарым, бешеным, остролицым; мельтешащим в обоссанных садиках, в пять затяжек выкуривающим папиросу «до фабрики», а главное – всегда готовым схватиться, побросать тряпье в картонные сундуки, лампочки вывинтить или поколоть, счесать штукатурку со стен ногтями – и сквозануть отсюдова , куда можно. Но никуда нельзя.

Анциферов пытался замедлить ход, чтобы превратить обратный путь в прогулку, но ему не удавалось. «В кино пойдем, – рассуждал Геннадий Васильевич. – Опять же в кабак. Лодочку возьмем, водочку, девочек , – подзуживал он себя очередным, юбиленинским анекдотом. – Нет, нет, нет! – плачевно вопияло в нем, не принимая никаких шуток. – Домой, по-быстрому домой! – Домой послезавтра, чего ты дурью-то мучаешься? – Домой!! – Заткнись! – Домой!!! – Куда домой?! – и он уже почти бежал, похлюпывая сочащимся носом, – сыро стало, – бежал и приговаривал из популярной книги по психологии, учащей владеть собою: «Сос… – он споткнулся, – сосредоточиться, сосредоточиться, сосредоточиться, сосредоточиться», – но все это, столь полезное и легко применяемое им и его друзьями в повседневной практике, теперь захлестывалось, обваривалось паром, бьющим из неизвестно чем придавленной и лопающейся по швам души: «Домой хочу».

В комнате – соседа еще не было – Геннадий Васильевич, не снимая верхнего, ринулся в мусорную корзину и достал выброшенные давеча конфеты. Две съел сразу, а две остальные – когда разделся и лег, пристроив на живот легкую пепельницу. Живот подрагивал, и пепельница постепенно сползала к паху. Анциферов вернул ее на стол, прихватил корочки с методразработкой: надо было как-то настроиться на завтрашнюю жизнь.

«Словарь Ленина-полемиста (см. Ю. Н. Тынянов, “Анархисты и новаторы”, стр…) во многом определил стилистические поиски советской прозы на раннем этапе, и в частности так называемый сказ».

Геннадий Васильевич не поленился встать за карандашом – зачеркнул во многом и поставил в известной мере . Минуту наслаждался подтекстом , но, сообразив всю бесполезность подобных правок, поменял в известной на в значительной . Ясно было, что в значительной мере и во многом перекрываются до тавтологии. Задок карандаша был оснащен цилиндрическим ластиком, и Анциферов стер приписанное дочиста, заглянцевев по мере возможности бумажную ворсу.

Второй день он обедал-ужинал раньше обычного, отчего сейчас, к одиннадцати ночи, во рту точилась безвкусная едкость.

Завтра будэм кушать – а теперь будэм спать: соседская максима.

Отличный, кстати, парень. Вполне мог бы заниматься таким же делом на Западе – насколько мы вправе судить, как этим делом занимаются на Западе. Интересно, что действительно кого-то ловят, кто-то убегает, шастает с чужими документами. Арестовали бы рыл десять первых попавшихся и при помощи выколупывания глазиков убедили бы задержанных, что они и есть тот самый. И все подписали бы чистосердечное признание. Но ведь бьют же в отделениях смертным боем – чем попало, по чему попало. Еще как! Но, если я правильно понял, лупят обормотов, бродяг , а столь обеспеченный злодей удостаивается иного обращения: «Позвольте, дарагой, мы вам сапожок испанский обуем…»

За окном, выходящим в разомкнутый двор гостиницы, звонко ляснули – живое по живому. И поставили вопрос:

–  Х-х…и ты не была ? А!? Х-х…и ты не была, с-сукотина ?!

Доведенная до слез, страшная своею слабостью мужская обида грызла собственный хвост, вереща от боли.

–  Х-х…и ты не была, триблядина ?! Х…и ты не была ?! А?! – и, срываясь с голоса, пинали обидчицу – затылком о водосточную трубу.

А в ответ пристанывало, оползало наземь от страсти, захлебывалось плотью:

– Я была, ептоюмать , чего ты, ептоюмать , я же была, ептоюмать …