— Я ее ударил, — сказал он. — Кажется, сломал ей нос.
— Ей нужно в больницу, — сказал Ли и захохотал.
— Если бы первым спустился ты, я бы тебя убил. — Базз показал ему приготовленный нож. При этом часть его жуткого самообладания вернулась: он стоял под покровом плаща, мрачный, угрожающий, вооруженный до зубов. Из дверей торчали прочие жильцы — таращились на поразительную сцену, и Ли вдруг все это надоело до чертиков.
— А-а, кончай уже, — сказал он.
При этих словах Базз метнул нож ему в ноги, как в старом разводе на слабо; так они забавлялись еще в младших классах. Нож вонзился, подрагивая, в деревянный косяк. Ли, в чем мать родила, обернулся и представил шпионам на лестнице омерзительное великолепие самой своей натянутой улыбки, после чего выдернул нож, рукояткой протянул его Баззу и захлопнул парадную дверь у него перед носом. Каролина, роняя тяжелые капли крови, прошлепала перед ним вверх по лестнице.
— Пожалуйста, не нужно вызывать полицию, — сказал Ли женщине в ночном халате. — Это дело семейное.
Каролина дернулась, когда он прикоснулся к ней, но оделась сама, а он пошел вызывать по телефону такси. Привез ее в тот же приемный покой, где ею занялись без промедлений. Мужика с разбитой харей и девочки на лавках уже не было, но медсестры оставались теми же.
— Я вижу, на этот раз вы одни, без брата, — произнесла сестра, неодобрительно поджав губы. Суровая посеревшая женщина, лет примерно пятидесяти.
— Аннабель, — сказал он. — Прошу вас?
— Ваши личные моральные принципы меня совершенно не касаются, — ответила сестра.
— Что за херню вы мелете? — разозлился Ли. — Пропустите меня к моей жене, будьте любезны.
— Она пришла в себя, — сообщила медсестра. — Должна заметить, — с отвращением добавила она, — что среди ваших женщин травматизм довольно высок, не так ли?
Легкий шотландский акцент сообщал ее речи стальную точность..
— Скажите мне про Аннабель. Я законно женат на Аннабель — разве это не дает мне никаких прав?
— Она немного позавтракала; вареное яйцо и тост.
— Я могу ее увидеть?
— Она отказывается видеть вас, — ответила сестра тоном мрачного удовлетворения.
Ли опустился на скамью, где раньше лежал мужик, избитый бутылкой.
— Так и сказала?
— Она угрожает худшим, если вы будете упорствовать.
— Понятно, — тягостно отозвался Ли.
— Мы переведем ее в очень приятную психиатрическую клинику, как только это станет возможно, мистер Коллинз. Вы должны понимать, что ваша жена — очень нездоровая девушка, очень больная. Вашей жене требуется забота, забота и любовь…
Ли понимал, что эта женщина осуждает его, находит его ущербным, и это казалось честно и справедливо. Медсестра напоминала ему тетку, которая не прощала поступков, казавшихся ей аморальными. От этой мысли его скрутило спазмами греха и вины. Никакое прежнее образование не подготовило Ли к такому опустошению, ни на какое отпущение грехов он и не надеялся. Кроме того, тетка бы высмеяла само это понятие, поскольку прощать — значит вычеркивать, а какой от этого толк?
Каролина вышла из двойных дверей совсем другой девушкой. Ее рыжеватые волосы свалялись и висели сосульками от запекшейся крови, а симпатичную мордашку полностью облеплял намордник бинтов.
Она даже не посмотрела Ли в глаза, даже слова ему не сказала — лишь бесцеремонно протолкнулась мимо и вышла на воздух. Восемь часов, воскресное утро. Ли некуда было идти — только домой, а там нечего больше делать — только смывать кровь в ванной, пока остальные жильцы не обнаружили (ванная-то общая), что за одну ночь та превратилась в кровавую баню. Вся одежда его была к тому же заляпана кровью Каролины, и вскоре он увидел себя этаким мясником, с руками по локоть в крови, для которого обе женщины — не больше чем причудливые куски мяса. Он не был подготовлен к тому, чтобы иметь дело с душевными аномалиями, и самообладание полностью покинуло его. Он погрузился в бред умышленного самозабвения.
Обнаружив, что осталась жива, Аннабель сначала не знала, как с этим примириться, пока не придумала один способ: поверить в то, что невидима, пока носит перстень с черепом, — хотя ее не переставало удивлять, что, даже несмотря на это, ее может видеть столько людей. Загадка эта поглотила ее полностью, и разум не хотел успокаиваться, пока она не отыщет хоть какой-нибудь удовлетворительный ответ.
— Как ты меня видишь? — спросила она Базза. Тот потеребил ногтем нижнюю губу и ответил:
— Урывками.
— Это неправильно, — зловеще проронила она и погрузилась в задумчивость.
— Миссис Коллинз по-прежнему отказывается вас видеть, — сообщила Ли другая медсестра. Дома ему теперь было нестерпимо: из крана капали слезы Аннабель и даже диван казался обитым ее страданием. Наконец Базз за руку привел его на встречу с психиатром Аннабель — сам Ли теперь был неспособен самостоятельно перемещаться по городу и не видел, куда вообще идет. Чтобы погасить беспокойство, он ушел в двухнедельный запой, а потом не смог вспомнить ничего между выходом из дома и своей волшебной материализацией в теплом интерьере уютной клиники, причем сам он для этого и пальцем не шевельнул. Базз бросил брата в приемной, набитой выгоревшей ситцевой мебелью и старыми журналами, где тот прождал сорок минут, тупо уставившись в голую стену; ему то и дело мерещилось лицо матери — уже окаменевшее, после того как она окунулась в колодец безумия. Потом вошла медсестра и проводила его по лестнице, покрытой линолеумом: ступени сияли, как позолоченные, и Ли был почти уверен, что они ведут прямо в небеса, точно лестница Иакова, хотя на первой площадке он, как было велено, свернул и вступил в очень белый кабинет. Там за внушительным столом сидела молодая женщина — вся в черном, с густой гривой желтых волос, отливавших металлом. Глаза ее прятались за темными очками, голос тоже звучал будто бы прокопчено: хрипловато, с темными тонами.
— Мистер Коллинз?
— Ну, и да, и нет, — ответил Ли, всегда говоривший правду. У нее на лице мимолетно отразилось удивление. Жестом она предложила ему сесть.
— Стул из стальных трубок, в точности по инструкции, — отметил Ли и, соскользнув с него, улегся на полу. Ему показалось, что стены смыкаются над ним по всем четырем углам, поэтому он заполз под прикрытие ее стола, а там столкнулся с высокими коричневыми сапогами психиатрессы в неестественной перспективе: подошвы великанские, передки вздымаются ввысь фабричными трубами. Сапоги были вычищены настолько превосходно, что, казалось, сами излучают сияние.
— Несколько экспрессионистский эффект, — сказал он.
— Прошу прощения?
— Все чуточку набекрень. Тени перекосило, свет падает черт-те откуда.
— Вы часто ходите в кино?
— Бывает. Это позволяет нам не разговаривать друг с другом, хотя она никогда не следит за сюжетом, а только смотрит картинки.
Поскольку на психиатрессе не было чулок, текстура ее кожи, казалось, имитировала поверхность сапог; он погладил ее по колену, а когда никакой реакции — ни отрицательной, ни положительной — не последовало, принялся ощупью изучать сначала внешнюю сторону бедра, а за нею и внутреннюю, пока пальцы его наконец не утонули в самой жаркой, влажной и волосатой расселине. В момент интимного контакта в голове его внезапно и яростно что-то взорвалось, и он мгновенно пережил всю ночь катастрофы заново.
Когда дым рассеялся, Ли обнаружил себя распростертым на другом конце комнаты. Он не знал, пнула ли его психиатресса, или это он сам отполз туда на полусогнутых, или же вся их встреча прокручивалась только у него в голове. Он с трудом поднялся на ноги и бочком проковылял обратно к столу. Психиатресса сидела точно в такой же позе, как и раньше: руки недвижно выложены на стол, лицо непроницаемо.
— Зачем вы прячете глаза?
— Фотофобия, — ответила она. — Присядьте, прошу вас, мистер Коллинз.
Ли сел. Потом помотал головой, чтобы в мозгах хоть немного прояснилось.
— Это… я не трогал вас вот только что?
Женщина расхохоталась и какое-то время не могла остановиться.
— Что вы употребляли?
— Чего?
— Какой наркотик? Какой наркотик вы употребляли?
— Этиловый спирт.
— А кроме этого?
— Он пихает мне в глотку горсть чего-то утром и еще горсть чего-то вечером. Разноцветные, очень красивые.
— Что?
— Таблетки.
— Он? — переспросила женщина.
— Мой брат.
— Визиты вашего брата вызывают на отделении нежелательную реакцию. Один шизофреник сразу признал в нем Иоанна Крестителя.
— Наша мамочка считала его Антихристом. Она тоже чокнутая.
— Вот как? — заинтересовалась женщина.
— Да, но она рехнулась намеренно. — Ли вдруг решил ослепить психиатрессу своей коронной улыбкой.
— А ну-ка еще разок! — немедленно попросила та.
