Однажды солдат поста наблюдения предупредили, что к ним едет инспектор. Они старательно подмели в доме и в саду, навели всюду образцовый порядок, и инспектор остался доволен. Это был молодой и симпатичный лейтенант. Он собрал людей в просторной комнате для дежурств и заговорил о войне. Почти открыто дал им понять, что большая часть офицеров, как и сам он, живет надеждой на реванш. В заключение он сказал, что пришлет им радиоприемник и они смогут слушать передачи из Лондона. Вскоре приемник прибыл. И это внесло некоторое разнообразие в размеренную жизнь поста.
Ритер сказал Жюльену:
— Вижу, она тебя ловко подсекла, теперь с крючка не снимешь. Придется смириться.
С этого дня, говоря о Сильвии, парижанин уже не старался поддеть товарища.
Как-то в пятницу Жюльен получил почтовую открытку, на которой была изображена дамба в Пор-Вандре. Небо на открытке было розовое, море — ярко-синее, а скалы на первом плане — в клочьях белой пены. По морской глади плыло суденышко, оно казалось черным на зеленом фоне холма, где был расположен военный лагерь. Жюльен долго разглядывал ярко раскрашенную открытку, не решаясь перевернуть ее. Он знал, что из Пор-Вандра написать ему мог только Бертье, и догадывался, о чем тот мог сообщить. Не признаваясь в этом самому себе, Жюльен, вспоминая товарища, всякий раз опасался, что рано или поздно от него придет письмо; думал он об этом и всякий раз, когда из радиоприемника раздавались позывные французской службы Би-би-си.
Он как-то рассказал Сильвии о плане, который в свое время вынашивал вместе с Бертье. Она не произнесла в ответ ни слова. Только судорожно вцепилась в него обеими руками, и в ее глазах появилось выражение тоски. Зрачки потемнели, и золотые искорки в них угасли.
Жюльен еще долго смотрел на дамбу, на розовое небо и синее море; наконец перевернул открытку. Сообщение Бертье было кратким: «Ветер дует с моря. Получил отпуск на сутки. В воскресенье приеду повидаться»
Дюбуа поднял голову. Наблюдавший за ним Каранто спросил:
— Из Пор-Вандра?
— Да, от Бертье. Он приедет сюда в воскресенье.
Больше Жюльен не мог выговорить ни слова. Острая боль пронзила ему грудь. Он поднялся, сунул открытку в карман и вышел.
Лил дождь. Мелкий и холодный. Он походил на сырой мглистый туман, источающий влагу. Жюльен всей грудью вдохнул пропитанный влагой воздух, потом возвратился на пост. В тот день после обеда он остался в комнате один. Положил перед собой блокнот Сильвии и перелистывал его, должно быть, в сотый раз. Его привлекали не стихи и не изречения философов, а только почерк Сильвии. Эти тонкие линии и значки, выведенные пером, эти аккуратные буквы с легким наклоном и трогательными завитушками были для него лишь вехами на дороге, по которой он шел и которая была проложена рукою Сильвии. Когда он сжимал ее руку в своей, она казалась ему изящной и нежной, маленькой и хрупкой, но когда ее рука впивалась в его плечо, как в тот день, когда он рассказал Сильвии о своем предполагаемом отъезде, она становилась сильной и крепкой. Ему вспомнился взгляд девушки и промелькнувшая в ее глазах грустная тень, гораздо более грустная, чем все тени осени. Рассказать ли все нынче же вечером? Подготовить ее таким образом исподволь или дождаться последней минуты и тем самым сократить прощание?
Подошел час свидания, а Жюльен так ничего и не решил. Он спустился в город. Уже стемнело. По-прежнему сыпал мелкий дождь, влажная пелена висела над Кастром. Мокрые тротуары блестели при свете фонарей. Жюльен почти час прождал девушку возле здания городской ратуши.
Она пришла и сказала:
— Милый, ты, я вижу, замерз.
— Уверяю тебя, что нет.
Она была без велосипеда. Они медленно направились в Епископский парк. Дождевые капли тихонько стучали по зонту девушки, и казалось, что это скребется насекомое. Темной лентой текла река Агу, время от времени по ней пробегали дрожащие полосы света, падавшие из окон.
— Сегодня ты не такой, как всегда, — сказала девушка. — Ты или болен, или что-то от меня скрываешь.
Жюльен деланно рассмеялся.
— На улице темно, — сказал он. — Ты меня даже не видишь, а берешься угадывать мое состояние…
— Я все угадываю.
— Когда мы поженимся, я прибью на дверях дощечку: «Госпожа Сильвия, ясновидящая». Ты станешь загребать кучу денег и…
Она прервала его и докончила фразу:
— И ты, ты разоришься.
— Это еще почему?
— Я угадываю только то, что касается тебя. Я могу читать только твои мысли. А до других мне и дела нет. — Голос ее сделался нежнее. — Я тебя так люблю, будто мы с тобой единое существо, понимаешь?
Они поцеловались. Пелена дождя словно отделяла их от остального мира. Сильвия прошептала:
— Если ты умрешь, я тоже умру.
— Слишком часто ты говоришь о несчастьях, о смерти.
— Я об этом часто думаю… И боюсь.
Они зашагали вперед. Подстриженные в форме шаров высокие кусты самшита отбрасывали кружевные тени. Фонари на мосту Бье были окружены слабым сиянием.
— А ты б хотел, чтобы мы умерли вместе?
Жюльен изо всех сил прижал девушку к своей груди.
— Ты просто сумасбродка, — сказал он. — Моя дорогая, глупенькая сумасбродка. Я тебя люблю. И хочу, чтобы ты жила долго-долго.
— Теперь я твердо знаю, что не смогу без тебя жить.
Он поколебался. Открытка Бертье лежала во внутреннем кармане его куртки.
— А почему тебе надо жить без меня? — спросил он.
— Многое может нас разлучить.
Жюльен шагнул вперед, повернулся на каблуках и замер перед Сильвией. Зонт, который он держал в руке, накренился, и юноша почувствовал влажное прикосновение ночи на своем лбу.
— Завтра же пойду к твоим родителям. Я больше не могу ждать, дорогая. Слышишь — не могу.
— Нет, нет, — испугалась она. — Ты ведь знаешь, это невозможно. Еще невозможно.
— Но когда же?
Она только вздохнула. Всякий раз, когда он задавал ей этот вопрос, она только вздыхала, но оставляла его без ответа.
Солдаты поста наблюдения сложились, чтобы достойным образом принять гостя своего товарища. Бертье должен был приехать в полдень. Каранто встречал его на вокзале. Жюльен пойти отказался, сославшись на то, что хочет сам приготовить обед. Но на самом деле он боялся остаться наедине с Бертье. И все же он почувствовал искреннее волнение, когда его старый друг вошел в просторную комнату, где уже накрыли на стол. Бертье был частью того мира, который для Жюльена стал уже прошлым. Мира, ничем не связанного с его теперешней жизнью — с постом наблюдения, с Кастром и Сильвией. Вместе с Бертье это прошлое как бы вновь вошло в дом, и Жюльен понял, что одновременно к нему приблизилась и война.
Сперва солдаты сравнивали жизнь на зенитной батарее с безмятежным существованием на таком посту, как в Кастре; затем Бертье заговорил о войне.
— Мы тут каждый вечер слушаем Лондон, — сказал сержант Верпийа. — Это единственный способ узнать правду.
— Мне это недоступно, — сказал Бертье, — но я свел дружбу со штатскими: они слушают радио и всякий раз при встрече рассказывают мне новости.
Потом разговор перебросился на положение в России и на других фронтах, и вдруг обычно неразговорчивый Лорансен спросил:
— Вы ведь стоите возле самой испанской границы. Ты еще не придумал, как через нее перебраться?
Бертье посмотрел на него, посмотрел на Жюльена, потом, закинув ногу за ногу, потер свои короткие толстые руки и спросил:
— А ты что, этим интересуешься?
— По-моему, этим интересуется каждый настоящий мужчина.
Завязался долгий спор, и сержант опять заговорил о роли армии перемирия. Спорщики приводили все те же доводы. Солдаты просидели за столом до четырех часов дня, и разговор все время вертелся вокруг войны. Северный ветер раскачивал ветви деревьев под окном. Ясное Небо блестело, солнечный свет отражался в стеклах теплицы. В кухонной плите весело потрескивали дрова, в просторной комнате для дежурств было тепло и уютно. Под потолком плавал дым от трубок и сигарет. Тиссеран и Ритер, как всегда, напились, да и другие выпили немало. Постепенно Жюльен перестал прислушиваться к разговору. Время словно остановилось, будто увязло в густом дыме и шуме громкой застольной беседы. Он сидел не шевелясь, и ему приятно было это легкое оцепенение: шум голосов доносился до него как бы издали, свет бледнел, рассеивался… В шесть часов Бертье уедет, и он, Жюльен, снова увидит Сильвию. Но до вечера было еще далеко, и он сам не мог бы сказать, ждет ли этой встречи или страшится ее. Вчера он впервые солгал девушке, сказав, будто дежурит в воскресенье до вечера. Ему ничего не хотелось ей говорить о Бертье. Он солгал Сильвии, но не испытывал сильных угрызений совести. Должно быть, он солгал только потому, что не хотел приобщать ее к жизни поста наблюдения, к войне. Бертье… Да, конечно, все дело в Бертье. Вот он сидит напротив и размахивает своими короткими руками, слегка покачивает головою на массивной шее. Бертье сидел спиной к окну, и Жюльену были плохо видны черты его лица. Но он и без того их помнил. Живой взгляд, полуприкрытые, как у кошки, веки, приплюснутый нос и выдвинутый вперед подбородок. С Бертье у него связаны воспоминания не только о родном городе, но и о спортивной команде. Тысяча воспоминаний: часы тренировок, большой зал с гимнастическими снарядами, помост, куда выходят штангисты, штанги… Он припомнил, с каким трудом удалось ему впервые поднять штангу весом в сто килограммов. И тотчас же увидел мысленным взором Гернезера, тренера-эльзасца, которому пришлось возвратиться к себе, в родные края.
