— Спасибо, доктор, вы меня спасли.
Я отвез Сашу Бояринова домой, сдал на руки жене, заскочил за водкой, мои запасы иссякли, и на другой день уже вертел шеей, как какаду, на триста шестьдесят градусов.
* * *С тестем и тещей мне повезло. Круглый сирота, выкормыш закрытых военно–морских заведений, я обрел семью, по гроб жизни буду обязан я Алексею Николаевичу и Елизавете Павловне, пусть земля им будет пухом. Сейчас, когда их давно уже нет, я с обостренной зоркос- тью вспоминаю фрагменты нашего совместного бытия, и картины эти ярки, насыщены красками, звуками и даже запахами.
Май, старый, еще дедов дом в Немчиновке, подлатанный, восстановленный, сохранил детали быта ушедшего времени. Стол в светлой горнице, сработанный сельским столяром, крепкий, рассчитанный на столетия, за которым мы собирались у добродушно пофыркивающего самовара, кисловатый запах догорающих древесных углей, сквозь накрахмаленные кисейные занавески падает закатный свет, горка блинов в керамической миске, сметана в глиняном глечике, графин с рябиновкой. В доме никакой роскоши, но все надежно, все к месту, на стенах, оклеенных простенькими обоями, даггеротипы, более поздние фотографии, кованный железом сундук, покрытый пестреньким рядном, сшитым из лоскутов, — произведение искусства. Дом устоял в войну, только баня во дворе сгорела, вместо нее поставили новую, из бруса. Мы с тестем только что из бани, распаренные, благостные. Алексей Николаевич, худой, выветренный болезнью, с серыми запавшими висками, в вылинявшей тельняшке, Маша сидит надутая, никак не могла докричаться Маринку — та ушла куда–то с подругами. Елизавета Павловна, округлая и какая–то вся уютная, домовитая, заканчивает накрывать на стол. Ее говорок успокаивающе звучит в горнице: «Пусть погуляет девочка, есть захочет, придет». Из распахнутого окна ветерок доносит запах черемухи, бьется о кисею шмель. Чуток похолодало, как всегда бывает при цветении черемухи, пришлось протопить печь, да перестаралась, дом хранит тепло.
А вот мы с Алексеем Николаевичем на рыбалке, махнули на машине за сто двадцать верст на Волгу, в деревню Свердлово. Тесть заядлый рыбак, остановились мы у его знакомца, Ивана Изосимовича, бывшего балтийского старшины–сверхсрочника, у того лодка «казанка» под древним уже моторчиком. Выскочили мы на приглубое место, заякорились неподалеку от поворотного буя, опустили снасть с подкормкой, в этом месте берет крупный лещ, нужно только запастись терпением да не сплоховать, когда начнется клев.
Тишина, слышно, как в деревне заполошно кричат петухи, в прозрачном воздухе скользят чайки, то и дело падая на крыло, ударят грудью по воде, схватят рыбу, и с лапок их падают янтарные капли. У Алексея Николаевича крупные кисти в стариковской крупчатке — он из семьи потомственных железнодорожников, его отец дослужился до машиниста, отсюда и дом, и достаток в нем.
Братья и сестры Белова сгинули в Гражданскую войну, у него самого судьба непростая — по комсомольскому набору пошел на флот, потом Высшее военно–морское училище, то же, что и я, закончил. К началу Великой Отечественной войны он уже командовал подводной лодкой — «щукой» на Балтике. О войне, да и вообще о службе, Алексей Николаевич не любил рассказывать, отмалчивался, больше интересовался нынешними делами на флоте. Кое–как, по частям, из рассказов Елизаветы Павловны и Маши восстановил я, склеил его военную биографию. Были в ней и взлеты, и падения. В пятидесятые годы Белов, закончив Академию Генерального штаба, командовал соединением подводных лодок на Балтийском флоте, дела шли неплохо. Атомные подводные лодки тогда еще строились, одновременно испытывались энергетические установки на жидком кислороде, позволявшие увеличить длительность плавания под водой на дизелях. Штука пожароопасная, с фокусами, подводники такие лодки–малютки назывались «зажигалками». Точнее не скажешь. В конце ноября пятьдесят шестого года подлодка вышла на испытание и затонула, погибли люди, Алексей Николаевича сняли с должности и направили на Северный флот в Ура–губу командовать бригадой дизельных подводных лодок.
В городке Палдиски видел я памятник морякам, погибшим на «зажигалке». Не знаю, стоит ли он ныне или снесли его эстонские упыри–гробокопатели. Лишь тридцать пять лет спустя из журнала «Морской сборник» узнал я подробности катастрофы. Как и во многих других случаях, первопричиной стал пожар в отсеке энергетики. Лодка всплыла по–срочному, радист дал SOS, людей вывели наверх — ждали взрыва, при такой массе жидкого кислорода жахнуло бы так, что «малютка» все равно бы затонула. Командир принял единственно правильное решение: спасти экипаж. А помощь все не приходила, командование флотом медлило. После пятичасовой болтанки в штормовом море лодка потеряла продольную остойчивость и за несколько минут с дифферентом на корму ушла под воду. Спасли лишь семерых, двадцать восемь офицеров, старшин и матросов во главе с командиром погибли. Виноватым в катастрофе посчитали командира, который, видите ли, на этой бочке с кислородом не организовал борьбу за живучесть корабля. Окажись рядом хоть баржа–грязнуха, люди остались бы живы. Мертвого не накажешь, потому наказали комдива.
Ура–губа во второй половине пятидесятых годов, если не смотреть на эту базу глазами юного влюбленного лейтенанта, была, пожалуй, самым неблагополучным, мрачным местом на Северном флоте. Плавпричалы, деревянные казармы, кубарь штаба на возвышении, убогий, как в зоне, клуб, магазинчик, лазарет — все. Дороги с укатанной шлаком проезжей частью в распутицу превращались в дегтярную липкую жижу. Офицерам тогда разрешалось носить галоши, в этой жиже они застревали навсегда. Дорогу так и называли «галошный путь».
Комбриг Белов принялся наводить порядок, средств выделялось мало, все деньги шли в Западную Лицу, Гаджиево — там обосновался атомный флот. Кое–что удалось сделать, при Алексее Николаевиче начали возводить первые пятиэтажки для семей офицеров, появились госпиталек на пятьдесят коек, складские помещения. Во время одного из выходов в море у комбрига открылось желудочное кровотечение — дала о себе знать застарелая язва, еле вытащил его с того света корабельный врач, оперировали на берегу, и, как результат, — негодность к плавсоставу. Главком знал Белова лично, уважал и предложил ему должность заместителя начальника управления кадров при Главном штабе ВМФ.
С юной учительницей музыки Лизонькой старпом Белов познакомился в тридцать девятом, шла война с белофиннами, Лиза работала санитаркой в Кронштадском военно–морском госпитале, куда и был доставлен из Либавы тяжелораненый моряк–орденоносец, при участии которого в Ботническом заливе пошел на дно финский военный транспорт «Больхейм». Нежные руки санитарки быстро вернули в строй сурового старпома, убежденного холостяка. Убеждения эти поистаяли, как балтийский утренний туманец. Молодые люди, после затяжного ухаживания, получив благословение командира лодки и старшего политрука, отправились записываться в загс.
* * *О том, что у меня родилась дочь, я узнал в море из радиограммы, потому и нарекли девочку Мариной. Имя только–только входило в моду. Мне оно не нравилось, хотелось назвать новорожденную Ольгой в честь моей матери, чтобы частица ее воплотилась в крохотное существо, однако нрав жены я уже хорошо знал и не решился артачиться. К тому же дочурка досталась Маше нелегко, беременность протекала тяжело, с осложнениями, обеспокоенные врачи посоветовали отправить жену в Москву, как приспеет, положить в клинику на сохранение беременности. Плод сохранили, но пришлось делать кесарево сечение.
Подробности дошли до меня лишь через полгода. Когда прилетел в столицу, дите уже глазами лупало и улыбалось. Марина появилась на свет в знаменитом родильном доме на Арбате. Нынче, когда прохожу мимо этого здания, замкнутого со всех сторон безликими тупыми прямоугольниками сооружений на Новом Арбате (хорошо хоть церквушку Симеона Столпника сохранили), я вновь ощущаю парной запах пеленок, слышу негромкое попискивание, и ко мне возвращается удивление: надо же, крохотное, несмышленое существо, а сколько радости доставляет. Но видел дочь я тогда редко.
Продвижение по службе шло у меня убыстренными темпами, хочется верить, что не потому, что я адмиральский зятек. Алексей Николаевич при всей своей доброте и хорошем ко мне отношении, там, где касалось службы, мужик был суровый: барахтайся сам, сам выбивайся в люди. Только ведь кадровики меж собой связаны, там, где тесть пальцем не пошевелит, могли продвижение поправить его северные коллеги. Поплавал я полтора года командиром штурманской боевой части под началом Владимира Евгеньевича Бубнова, и меня кинули на годичные командирские классы в Ленинград, а оттуда помощником командира на новую по тем временам дизельную ракетную подводную лодку 651‑го проекта. Экипаж под сто человек, девять отсеков, четыре контейнера с крылатыми ракетами — америкосы назвали их «убийцами авианосцев». Супостаты к этим лодкам проявляли особое внимание: шла война во Вьетнаме, и, если бы мы серьезно ввязались, этим господам подставлять свои дорогостоящие махины не очень хотелось.
