Рассказ «Купальник для дочери мастера Махмуда» взят из сборника «Женщины с белыми зубами» (1969).
Купальник для дочери мастера Махмуда
Перевод В. Кирпиченко
Впервые в жизни мастер Махмуд и его семья едут в Александрию.
Более того, впервые в жизни мастер Махмуд позволил себе взять отпуск. До сих пор он и слышать об этом не хотел. По правде говоря, он понятия не имел, что ему делать во время отпуска. Сидеть в кафе он не любит. И в парке гулять тоже. Ходить в гости или приглашать знакомых к себе не привык. Когда он сидит весь день дома, то не знает, чем себя занять. Он знает, понимает и любит лишь одно — свою работу на фабрике. Вот уже восемнадцать лет работает он на этой фабрике и ни разу не брал отпуска. Всегда получал за отпуск деньгами. И убеждал самого себя, что лучше заработать побольше. А когда был издан закон, запрещающий выплачивать деньги вместо отпуска, чтобы рабочий мог воспользоваться своим правом на отдых, мастер Махмуд стал убеждать себя в том, что у него нет причин лишать себя отпуска. И на самом деле решил отдохнуть.
Проснувшись в первый отпускной день, он попытался внушить себе, что он — счастливый, свободный человек. Он долго лежал в постели, и когда жена хотела встать, чтобы приготовить завтрак, сказал ей лениво, с улыбкой:
— Что ты спешишь, Девлет? Лежи… Ведь мы в отпуске.
Девлет тоже улыбнулась и снова легла с ним рядом. Но ненадолго. Через несколько минут она вскочила и захлопотала на кухне.
Он нарочно медлил, когда умывался и совершал омовение. Долго молился. Не спеша завтракал. Медленно брал еду, тщательно жевал, устремив взгляд в пространство. Потом вдруг спохватился, что съел вдвое против обычного, целых полторы лепешки. Ну и дела! Встав из-за стола, он уселся на диванчик подле окошка. Потом велел старшей дочери Самире сварить чашечку кофе. Послал младшую дочь Наваль купить газету. А сам стал думать о своей фабрике. Интересно, что ребята там сейчас делают? На шестом станке ослабла гайка. Заметил ли это мастер Ханафи? А вдруг нет? Он представил себе, что творится на фабрике в его отсутствие. Рабочие побросали станки и стоят себе пересмеиваются. Мастер Ханафи, который заменяет его на время отпуска, не заметил ослабшей гайки, пустил станок на полную мощность, и от станка остались одни обломки. Махмуд сокрушенно покачал головой. Но тут же в его воображении возникла иная картина: на фабрике полнейший порядок, словно он и не уходил в отпуск. Станки действуют исправно. Рабочие знают свое дело и не нуждаются в мастере Махмуде. Мастер Ханафи заметил ослабшую гайку, словно он такой же опытный и знающий специалист, как мастер Махмуд. Махмуд рассердился. Рассердился, представив себе, что фабрика работает без него, что он может отсутствовать и ничего не случится. Собственно говоря, что такое отпуск? Временное, оплаченное увольнение. Он рассердился еще пуще, вообразив, что его не в отпуск отправили, а временно уволили с фабрики. Он поднял руку, погладил себя по курчавым волосам, словно стараясь унять досаду. Отхлебнул глоток кофе из чашки, которую подала Самира, и пробормотал себе под нос: «Ну что ж. Все они для меня все равно что дети. Да благословит их аллах. Мастера Ханафи я выучил самолично. Немало получил он от меня затрещин». Махмуд улыбнулся, вспоминая те дни, когда мастер Ханафи был мальчишкой-подмастерьем, и он, Махмуд, учил его уму-разуму. «Конечно, это моя школа».
Он обвел взглядом комнату, чтобы отвлечься от назойливых мыслей. Проводил глазами жену, сновавшую по квартире. Толстуха. До сих пор он не замечал, до чего она растолстела. А дочь Самира развешивает простыни на балконе. Не спешит. Смотрит на улицу, по пояс высунулась за балконную решетку. Нехорошо. Ведь ей уже семнадцать. Взрослая девица. «Эй, дочка, как не стыдно! Будет тебе на балконе вертеться». И Наваль тоже неймется: то войдет, то выйдет, то сядет, то вскочит с места. Ну, не беда. Этой всего восемь, самый непоседливый возраст. А все же надо бы Девлет ее приструнить. Да что поделаешь! Девлет сама неграмотная. Но добрая. Подруга жизни.
Взял газету, которую принесла Наваль. Попытался читать… «Нет, все же Девлет должна ее приструнить». И странное чувство овладевает им. Он чувствует себя чужим. Чужим в собственном доме. Чужим в своем квартале, где сейчас наперебой кричат торговцы. Ему не пристало встревать в болтовню жены с соседками. Даже жене он чужой. Он никогда еще не видел Девлет в одиннадцать утра. Он привык видеть ее в шесть, перед уходом на работу, и в семь вечера, когда возвращался с фабрики. В одиннадцать она совсем другая, непохожая на ту Девлет, которую он знает. Так странно в одиннадцать часов видеть вокруг себя лица дочерей и жены. В это время он привык видеть лица рабочих, слышать вокруг себя гул станков, жить жизнью фабрики. А здесь, у себя дома, он чувствует себя потерянным, лишенным своего «я», словно он не мастер Махмуд, а посторонний человек, который случайно сюда забрел. Он смотрит вокруг, и ему кажется, что все это он видит впервые. Заглядывает к себе в душу и не узнает самого себя.
Вдруг он видит, как Самира высунулась из окна, и кричит в ярости:
— Это еще что такое? Ты почему из окон высовываешься, бесстыдница?
Самира глядит на него со страхом, как на разъяренного зверя. Она тоже не узнает отца.
Мастеру Махмуду чудится, будто это вовсе не он только что кричал на Самиру.
Он уткнулся в газету, чтобы не видеть испуганного взгляда дочери. Лицо его, прикрытое газетой, сморщилось, словно он вот-вот заплачет. Морщины на лбу стали резче. Нет у него сына. В его семье мальчики — не жильцы на этом свете. Перед Самирой родился у них мальчик, такой славный, здоровый. Врачиха, которая его принимала, сказала, что никогда не видела такого здорового и крепкого младенца. Они назвали его Мухаммедом. Малыш умер двух месяцев от роду. Умер внезапно. На все воля аллаха. После Самиры родились еще два мальчика. Оба умерли, не дожив до года. Остались у него только Самира да Наваль. Будь Мухаммед в живых, ему исполнилось бы уже восемнадцать… или нет, все двадцать. Может, он поступил бы к отцу на фабрику, стал рабочим. Кто знает? Может, с божьей помощью, удалось бы выучить его на инженера… Но к чему сейчас думать об этом? Махмуд давно уже примирился с судьбой. Такова воля аллаха. Прости меня, господи.
Он отбросил газету. Медленно, с ленцой, встал на ноги. Постоял у окна, выглянул на улицу украдкой, словно стесняясь, что кто-то увидит его дома в неурочный час. Потом пошел в спальню, лег на кровать. Делать было нечего. Оставалось лишь ждать обеда.
Наваль включила радио. Он никогда не слушал радио в такое время, передачи были совсем не те, которые он привык слушать в семь вечера. Вошла Девлет, сказала:
— Я приготовила тамариндовый настой. Он прекрасно освежает. Хочешь выпить стакан?
Мастер Махмуд нехотя отозвался:
— Ладно, неси…
* * *
Проснувшись на следующее утро, мастер Махмуд сразу вспомнил, что его ждет долгий, праздный день. Встав с постели, он бродил по квартире медленной усталой походкой, и на лице его были написаны скука и раздражение. А дочка его Наваль бегала, прыгала, щебетала и пела без умолку. Непроизвольно занес он руку и влепил ей пощечину, прикрикнув:
— Да уймись же ты наконец!
Наваль разревелась. Прибежала мать, увела ее в другую комнату, попыталась успокоить. Мастер Махмуд спохватился, сообразил, что он не прав, и к скуке и раздражению на его лице прибавилось выражение раскаяния.
Он позавтракал молча. Съел всего пол-лепешки. А Девлет уговаривала его:
— Да ешь же как следует.
Махмуд отмахнулся:
— Нет, нет. Я целые сутки только и делаю, что ем да сплю. От такой жизни и подохнуть недолго.
Он пересел на диванчик. Поджал под себя ноги. Сгибая колени, почувствовал боль в суставах. Наверное, ревматизм. Немного погодя ощутил боль в желудке. О боже! Это еще что за новости? Совсем ты стал дряхл и немощен, мастер Махмуд. Сходить, что ли, к врачу? В фабричную лечебницу? И вдруг глаза у него заблестели. Он знает, что с ним такое. Проворно спустил он на пол ноги, встал с дивана. Пошел в спальню, переоделся и вышел из дому, ни с кем не попрощавшись.
Когда он стоял на автобусной остановке, его смуглое лицо дышало энергией, и все морщины на нем разгладились. Он взглянул на часы: десять. Опоздал. Ну ничего, все равно надо ехать.
И он поехал на фабрику. У ворот ему встретилась группа рабочих, один крикнул:
— Что такое, мастер Махмуд? Неужто уже отгулял отпуск?
Они обступили его, каждый хотел с ним поздороваться, приветливо заглянуть в глаза. Он смотрел в их лица с нежностью.
— Ей-богу, ребята, соскучился я по вас.
Он зашел в комнату контролера, который тоже встретил его радушно, предложил стул, угостил чашечкой кофе. Мастер Махмуд уселся, не зная толком, что сказать, не зная даже, в сущности, зачем он пришел. Он знал лишь, что останься он дома, он чувствовал бы себя как рыба, выброшенная на берег. Они с контролером завели разговор о том о сем. Тут в комнату ворвался мастер Ханафи в синем рабочем костюме и, не замечая мастера Махмуда, обратился к контролеру:
