Герхард увлекся этим хобби еще ребенком. Его отец, отставной лейб-гусарский офицер Вольдемар Конрадович фон Хакен, вечно попадал в сети Амура, из-за чего не всегда уделял должное внимание сыну. Верхом на своем вороном Тиране (от которого произошел Диктатор) Вольдемар целыми днями рыскал по округе в поисках любовных приключений. Оставленный на произвол нянек, если не судьбы, маленький Герхард — или, как звали его дворовые люди, Герхуша, — развлекался по мере возможности. Скучающий ползунок сошелся со старым псом по имени Люпус, жившим в усадьбе на правах ветерана помещичьей охоты. Герхуша научился у него лаять и выть (Люпус когда-то был волком). За этими уроками последовали другие. Уже ребенком Герхард блеял лучше овцы, квакал почище лягушки. Вы спросите, а где же была его мать? — После каждого нового романа Вольдемара Конрадовича ревнивая госпожа фон Хакен, родом шведка, уезжала к родителям в Стокгольм, чтобы затем вновь вернуться к мужу. Вольдемар был такой хорошенький, что она не могла заставить себя от него отказаться.
Когда Герхарду стукнуло четырнадцать, Вольдемар Конрадович спохватился, что недоросль знает лишь половину букв в алфавите, и отдал его в Пажеский корпус. Так юный звуковещатель очутился в Петербурге.
На новом месте Герхард сначала скучал по пернатым и шершистым друзьям, оставленным им в Свидригайлове, но вскоре благодаря своему необычному таланту стал самым популярным подростком Северной столицы. Однокашники обожали слушать его концерты, когда здание Пажеского корпуса, казалось, превращалось в зверинец или вольер. Случалось, что Герхард щеголял своим искусством и в Зимнем дворце, залы которого обладали отличной акустикой. Спрятавшись за портьерой, проказник выжидал, пока рядом не появится какой-нибудь камергер или камер-юнкер, и принимался выть. Среди придворных пошли слухи, что в Зимнем водятся волки. Многие царедворцы от страха перестали там появляться, тем более что недавно взошедший на престол император Павел I уже и так вселил в них тихий ужас.
Однажды в Летнем саду Герхард встал позади одной из тамошних статуй и заревел, как лев, да так похоже, что прогуливавшиеся по парку петербуржцы рассыпались во все стороны. По близости тут случился Павел, который побежал на подозрительный рев, чтобы разобраться в чем дело.
При виде императора Герхард выскочил из-за статуи и бросился наутек. Конвойный казак догнал его и привел под светлые, но сумасшедшие очи царя.
— Это ты здесь безобразничал? — спросил Павел пажа.
— Зависит, что Ваше Величество имеет в виду под словом «безобразничал».
— Не води меня за нос, у меня его нет, — сердито сказал император и послал Герхарда на гауптвахту.
Спустя несколько дней фельдмаршал Суворов, который, как известно, сам прекрасно кукарекал, проходил мимо одного из дворцовых покоев. Герхард в этот момент демонстрировал новый номер в несколько голосов: рев сибирского медведя и уссурийского тигра, вступивших между собой в смертельную схватку у водопоя под аккомпанемент тревожных трелей синицы. Изобретательный шалун сумел даже воспроизвести журчание ручья, на берегу которого виртуальные звери зверски терзали друг друга. Услышав раздававшийся за дверью шум, фельдмаршал заметил своему адъютанту: «Далеко шагает, пора унять молодца!» Через день эту фразу повторяли в светских гостиных. Она привлекла к Герхарду внимание петербургского губернатора графа Палена, который вызвал его к себе на беседу. По просьбе Палена Герхард продемонстрировал свой репертуар. Амбициозный сановник и артистический паж подружились, с далеко идущими для русской истории последствиями — но это уже совсем другая история!
Добавлю, что в качестве полкового командира Герхард не только гарцевал и ржал перед солдатами, но и нередко лично водил их в атаку. Конечно, дело это было опасное, но как профессиональный военный предок считал своим долгом присутствовать на поле брани. В ноябре 1805 года, незадолго до битвы при Аустерлице, полк участвовал в стычке с французскими аванпостами. Гарцуя перед фронтом неприятеля, Герхард свалился с коня (он немного хватил лишнего в аустерлицкой корчме). Диктатор, психологически травмированный падением генерала, ускакал куда-то на восток. Французы уже собирались взять Герхарда в плен, но он кинул в подбегавшего к нему вольтижера кошелек с золотыми. Тот рухнул оземь, то ли от шока, то ли от перелома черепа. Толстой воспроизвел этот эпизод во второй части романа «Война и мир», где Николай Ростов при сходных обстоятельствах швыряет в противника пистолетом (правда, от волнения Николай промахивается).
Герхард юркнул в кусты, откуда время от времени пищал, как мышь, для маскировки. Французы собрали рассыпавшиеся по полю монеты и ушли к себе в бивак, а генерал направился в соседнюю деревеньку. Там на оставшуюся в кармане мелочь он купил женское платье (в дополнение к другим своим талантам генерал прекрасно умел изображать из себя девушку), переоделся и ночью пробрался в месторасположение полка. Когда предок подошел к штабному шатру, часовой в темноте сперва его не узнал. Он хотел было поцеловать миловидную молодуху, но Герхард, как был в платье, встал на дыбы и заржал. Часовой понял, что перед ним пропавший без вести отец-командир, и чуть не гикнулся от восторга. Радость в полку была неописуемая!
Последовавшее через несколько дней генеральное сражение закончилось для русской армии неудачно. Но хотя полк понес тяжелые потери, настроение у оставшихся в живых солдат все равно было хорошее!
* * *
А теперь послушайте, как я сам однажды участвовал в военной операции, а заодно спас жизнь неразумному юноше.
В 1997 году я привез группу студентов в Белобетонную для языковой практики. Один из них, Брайен Родригес из Чикаго, был смугл и черноволос по причине мексиканского генофонда. Перед поездкой я дал подопечным инструктаж: «Сами в Москве никуда не ходите, ни на кого не смотрите, а то вас убьют!» Родригес, однако, не внял совету профессора и вечером пошел гулять по Тверской без необходимого вокабюляра. В результате безрассудный Брайен попал в облаву, был арестован и посажен в кутузку. Патруль ОМОНа принял чикагский акцент за кавказский, а американский паспорт за ксерокопию в коленкоре.
К счастью, я проник на омоновскую базу до первого избиения. Тамошний майор, на котором висела медаль «За штурм Белого дома», очень извинялся за недоразумение, дружески щелкал каблуками, вспоминал встречу на Эльбе между советскими и американскими солдатами. Он собственноручно вытащил дрожащего студента из камеры-одиночки и отпустил его на волю. При виде меня Брайен пробормотал «Oh man, was I wrong not to listen to you!»[76] и радостно расплакался.
Мы всей ротой распили ящик «Абсолюта», освобожденный омоновцами у подмосковной группировки преступников. А потом взяли еще один ящик, влезли в бронетранспортеры и отправились в турне по Москве, празднуя на ходу русско-американскую дружбу.
Мы гуляли и стреляли всю ночь!
* * *
— Which reminds me, here’s to another company, the one assembled in this room. ¡Salud![77]
Я булькнул бутылкой.
— Слушайте еще один удивительный рассказ.
Присутствующие обомлели и с новым усердием навострили слух.
Петропавловская крепость… Построенная по указу Петра Великого, она сначала была военно-архитектурной доминантой Петербурга, а потом стала острогом для острастки смутьянов и заговорщиков.
175 лет назад в этой неуютной цитадели томился мой пра-пра-дядя Фридрих фон Хакен, аристократ и идеалист, схваченный с окровавленной саблей в руке 14 декабря 1825 года на Сенатской площади. Кстати, он приходился многоголосому Герхарду сыном.
Ротмистр кавалергардского полка, кавалер орденов всех святых и близкий друг Пушкина, Фридрих был блестящим светским львом джунглей высшего общества, где славился своей поясницей. Она была тоньше, чем даже талия его мэтрессы Nadine Долгоноговой, красавицы, известной в придворных кругах как «la belle virago».[78] Фридрих — или Фрид, как звала его Nadine, — был очень гетерогенный. Философ и франт, революционер и распутник, он был прототипом Онегина до такой степени, что выучивал наизусть каждую новую главу романа в стихах, как только она выходила в свет.
Попав за решетку, Фридрих затосковал, подобно орлу в известном стихотворении своего поэтического друга. Но, несмотря на тюремные муки, а именно отсутствие прислуги и запрет на разговоры с друзьями-декабристами по-французски, он не раскололся. Царские палачи не услышали от него ни одного доноса!
Лаконический аристократ продолжал молчать в шелковую тряпочку, даже когда его привезли на допрос к императору. Николай I орал громовым голосом, от которого грохнулись в обморок конвоиры, угрожал объявить загадочного затворника сумасшедшим.
