Чжан Сянлян - Мимоза

— Ну, теперь иди прыгай в реку! — Она весело подтрунивала над Хай Сиси. Огонь осветил ее яркое, выразительное лицо. Давно уже не приходилось видеть такой чистой, словно сияющей кожи.

Я расслабленно сидел на глиняном стуле и беззаботно покуривал. Впервые моя работа вызывала чье-то уважение. Так что мне удалось хоть на самую малость умерить стыд, который я испытал вчера, принимая от нее подачку. Мне пришло в голову, что раз отныне мне придется кормить себя крестьянским трудом, значит, я должен научиться выполнять любую работу, какую только не делают местные крестьяне. Смотри, говорил я себе, то, чему ты научился у того инженера, возвысило тебя над этим парнем, который еще вчера глядел на тебя сверху вниз, а сегодня оказался твоим подручным. Стало быть, здесь, в этой захолустной деревушке, где, вероятнее всего, тебе предстоит провести всю жизнь, о человеке судят по тому, что он умеет делать руками. Ладно, была бы еда, тогда я стану сильным, как Хай Сиси, и справлюсь с любой работой.

Она приготовила лепешку на пару и сварила капусту с картошкой. Потом сходила к соседям за дочкой, и мы все вместе уселись за стол.

Что это был за пир! Много лет уже мне не доводилось так вкусно поесть.

— Начни с этого, — сказала она, протягивая мне полную миску вареной капусты с картошкой и большую пшеничную лепешку. — Сегодня съешь две, остальные я сберегу тебе на потом. Подогрею их, когда придешь.

Хай Сиси, мрачный, сидел на корточках у печки и ревниво следил, как она ухаживает за мной.

Но что мне до него! Я заработал свой хлеб. У крестьян вообще принято кормить того, кто строит для них лежанку или дом. Совесть моя была совершенно чиста.

Сегодняшняя лепешка была из кислого теста и, пожалуй, побольше вчерашней. Я повертел ее в руках — нет ли где-нибудь отпечатка ее пальца. Нет, ровная гладкая корочка. А если бы я отыскал отпечаток, такой же, как тот, вчерашний, — испытал бы я те же чувства, повторилось бы то, что случилось со мною вчера? Да нет, наверное.

Человек так отзывчив на малейшие движения собственной души, но и с легкостью забывает обо всем, что волновало его еще недавно.

Подкормившись, я отправился «домой» и там уплел просяную лепешку с кухни. Теперь мне понятна была разница между насыщением и обжорством.

Потом улегся на свою подстилку под лампой, завернулся в одеяло и, испытывая сытое блаженство, принялся размышлять в полудреме, сколько же я сегодня всего съел. На полный желудок можно было подумать и о чем-нибудь помимо еды. И я стал думать о ней и о Хай Сиси. Вряд ли они муж и жена, но близость между ними скорее всего существует. Правда, тогда он вряд ли повиновался бы ей, как пес, и безропотно сносил бы ее насмешки. Тут была какая-то тайна, оба они занимали меня, особенно она, Мимоза, добрая и ядовито-насмешливая разом...

Что до Хай Сиси, то в чем-то я даже завидовал ему. Работник он был замечательный. Он ловко и споро, без единого лишнего движения оштукатурил лежанку — ни рук не испачкал, ни одежды.

Здесь, среди деревенских, такое умение в цене. Бывает, хозяйка замесит тесто, а половина-то и поналипнет на миску, и на руки, и на разделочную доску, а у хорошей стряпухи все идет в дело, а руки, миска и все остальное — без единой крошки. Быстрота, тщательность, результат ценятся в работе, как краткость в литературе, — далеко не все приходит с опытом. Те, кто не имели дела с землей, полагают, что главное — физическая сила. Есть она — и тогда со временем все начнет получаться. Но мне случалось видеть старых, многоопытных крестьян, которые делали свою работу без всякой сноровки, неряшливо, — так и некоторые профессиональные писатели до конца жизни остаются многоречивыми.

Простой ручной труд обнажает ум и характер человека.

Постепенно я погрузился в сон, и мне снилось, что я превратился в крепкого, мускулистого рабочего с плаката «А ты потрудился на благо Родины?» — только лицо мое удивительно напоминает лицо Хай Сиси.

Нас не водили на работу, покуда снег не растаял.

Я люблю снег. Впервые мне довелось увидеть его в Чунцине. Как-то утром моя няня помогала мне одеться, я вылез из кроватки, сдвинул оконные занавески, и в тот же миг меня ослепило серебристо-белое сияние. Еще вчера такие жалкие лачуги на склонах гор и редкие рощицы бамбука теперь, под снежным покровом, казались прекрасными, точно во сне. Этот чистый, без единой капельки грязи мир наполнил мою детскую душу печалью — мне захотелось слиться с Великой Природой. И я зарыдал в молчаливом благоговении перед величием мироздания. Смею сказать, что не будь этого снега, мне бы не удалось сформироваться так рано, стать позднее поэтом, а еще позже...

На лессовой равнине снег был прекрасен. Прекраснее, чем на юге. Там снег лишь напоминал о зиме, как на севере, при виде снега, начинаешь мечтать о весне. Да, этот снег на лессовом плато предвещает весну.

Сегодня мне предстояло вывозить на поля тот самый навоз, который несколько дней назад мы специально измельчали. Поля под снежным покровом кажутся необыкновенно ровными и опрятными, словно с них смели все лишнее. Гребни холмов, островерхие пригорки, гряды валунов по склонам оросительных каналов, резко очерченные вершины деревьев — все приобрело мягкие, плавные очертания, потеряло остроту, сделалось округлым, нечетким, будто небесный петух укутал землю нежнейшим пухом. Чудилось, что снег теплый, и хотелось приникнуть к нему щекой.

Мне выпало сопровождать другую повозку, не Хай Сиси. Мой возница, невероятно молчаливый и медлительный крестьянин лет пятидесяти, успел сделать всего две ездки, пока Хай Сиси сделал пять.

— Вот дурак! Знай нахлестывает! А мы помаленьку-потихоньку! — Он победоносно воззрился на Хай Сиси, промчавшегося мимо нас, и потер рукой покрасневший от холода нос. Это было все, что он сказал за весь день, да и обращался он скорее к самому себе. Его осуждающее «Знай нахлестывает!» имело единственный смысл: стараться на работе — только неприятности наживать. Это был его жизненный принцип.

Ладно, пусть себе тащится еле-еле, зато у меня есть время помечтать. Повозка мерно покачивалась, и я чувствовал себя словно во сне. Снег навевал мысли об Андерсене, о Пушкине, о Лермонтове...

Колеса повозки не смогли преодолеть неглубокую борозду, и возница остановился. Ладно, пусть себе сидит, все свой нос никак в покое не оставит. В лагере таких недотеп называли «дохлыми собаками». Ни угрозы, ни принуждение не могли заставить их шевелиться поживее.

Почему я сказал, что ее глаза «смущают»? «Сочувствуют» — было бы точнее. Я перебирал слова, подыскивая возможно более верное. Теперь, когда мне не голодно, в моей душе стали зреть какие-то неясные порывы, рождалось нечто, долгие годы не имевшее выхода. Мое сердце напоминало паучью паутину, которая, сверкая капельками недавнего ливня, тихо колеблется под карнизом.

Вдруг я почувствовал, что краснею.

Вместе с другими женщинами она ворочала навоз, который грязнил белый снег, выделяясь на нем отвратительными лишаями. Зато удобно было следить, сколько уже наработано. Для одного дня неплохо! После полудня, когда моя повозка в очередной раз возвратилась с поля, бригадир крикнул: «Кончай работу!»

Крестьяне разбрелись по домам. Она поджидала меня возле навозной кучи, опершись на лопату.

— Когда отдохнешь, приходи ко мне, а?

— Что, нужно что-нибудь сделать? — тупо спросил я, слезая с телеги.

— Что, что...— Она явно поддразнивала меня.— Тяга в лежанке так себе — вот что!

После ужина я отправился к ней. Конечно, сначала я съел просяную лепешку с нашей кухни. Мои соседи занимались собственными делами или думали каждый о своем, и никто не обратил внимания на мой уход. Да и кому бы пришло в голову подозревать меня! Только представить рядом меня с моей физиономией и ее... Но я шагал, и не куда-нибудь, а на свидание.

Как и у всех в деревне, ее окно состояло из множества мелких осколков стекла. Видно, госхоз приобрел но дешевке стеклянный бой. Она сидела на лежанке и чинила одежду Эршэ. На стене масляная лампа, сделанная из бутылки. Пусть на женщине нет «накидки», но сколько нежности и доброты в ее облике.