Постепенно наша дружба с Шамом вошла в такую фазу, когда мы стали находить удовольствие в различного рода парадоксах больше из любви к игре слов, чем из потребности в этих логических нелепостях, которые обостряют мужской ум. И, конечно же, мы часто забавлялись тем, что отыскивали те мимолетные мгновения, когда что-то напоминает вам нечто уже пережитое, но неуловимое, хотя и присутствующее в вас. Однажды утром, прогуливаясь с Шамом в садах Марсова поля, — Алекс пошла в магазин купить что-либо к завтраку, — я вдруг вспомнил, что говорил про дона Жуана. Мы устроились на солнышке на металлических стульях, расставленных на лужайке, и с наслаждением вытянули ноги. Мы бросали воробьям крошки хлеба так же, как испокон веку в бесконечном круговороте вселенной другие «мы» бросали их другим воробьям — вечным пленникам этого порочного круга.
— Я люблю всех женщин, и ни одна не может устоять против меня.
Я сказал это без всякой иронии… и даже с любовью к Шаму, в самом деле! Это было не столько признание в любви к нему, сколько намек на Алекс… хотя Алекс подспудно присутствовала во всех наших разговорах независимо от того, была она с нами или нет. Я прищурился от дыма своей сигареты. Шам улыбнулся, не принимая всерьез мое предупреждение. Мы даже пошутили по этому поводу.
— В самом деле, Дени, — сказал Шам, из некой деликатности избегая открыто встречаться со мной взглядом, — зачем женщине отказывать себе в удовольствии быть соблазненной тобой?
Однако я старался заглянуть ему в глаза, вкладывая в свой взгляд искреннее, горячее чувство товарищества, которое зажигает в зрачках золотистый огонь и блеск, свойственный лишь некоторым мужским взглядам, когда их наполняет особый магнетизм, порожденный мыслью об одной и той же женщине. То, чего не говорил Шам, я без труда понимал по его поведению и молчанию. Изучив его, возможно, лучше, чем он знал себя сам, я мог догадываться, о чем он думал, почти слово в слово. Особенно он не хотел ничего знать о моих чувствах к Алекс. Он предпочитал, чтобы эта тема оставалась закрытой: не сказано не услышано. Любовь к Алекс возносила его над всей этой суетой, и сила этой любви требовала от нее взаимности… иначе их ждала катастрофа.
Наш разговор перешел на другую тему, словно я ничего и не говорил, но я-то знал, что Шам продолжал присматриваться ко мне, приняв к сведению только что сказанные слова по поводу женщин, ни одна из которых, как следовало из моего провокационного высказывания, не могла устоять передо мной. Напрашивался вывод, что Шам воспринял сказанное мной как способ выражения дружеских чувств к нему и как способ заранее избавиться от чувства виновности за то, что я был таким негодяем, похотливым соблазнителем его женщины. В общем, при правильном истолковании мои слова означали: «Что тут поделаешь, старик, это судьба. Если я люблю тебя, друг мой, то как я могу запретить себе любить ту, которую любишь ты? Уж не создана ли она для того, чтобы быть, в некотором роде, связующим звеном между нами?» Действительно, в моей довольно фривольной шутке прослеживался такой примитивный, мрачный и грубый подтекст.
Вскоре к нам присоединилась Алекс, и на этом наш разговор закончился. Позднее я испытывал определенную неловкость, вспоминая об этом ребяческом признании и своем наивном предостережении. В любом случае я могу сказать, что память об этом эпизоде на Марсовом поле никоим образом не омрачила той исключительной симпатии, которая связывала нас и со временем лишь окрепла еще больше. Симпатия? Но что такое симпатия? Говорят, что это чувство. А может быть, это скорее впечатление? Разве не все становится ясным с первого взгляда? К счастью, жизнь — штука настолько всепоглощающая, настолько волнующая, что не оставляет нам времени, чтоб задерживаться на первом впечатлении, на потрясении от первого контакта; она пробуждает в нас такое бремя страстей, такую потребность овладевать, менять и особенно поглощать, что через несколько мгновений первое впечатление оказывается погребенным под непрерывной массой эмоций, которые порождает в нас каждая новая встреча; и иногда достаточно совсем немного времени, чтобы самые противоречивые впечатления, накладываясь друг на друга, приняли форму чувства. Устанавливаются прочные связи, стирается память о первом контакте, о первом взгляде, когда другой, незнакомый человек явил нам свое истинное лицо… и так продолжается до тех пор, пока он, в силу знакомства, не забывает о необходимости нравиться, когда ослабевает бдительность, когда распущенность ломает сложившиеся взаимоотношения. И вдруг, словно найдя старую затерявшуюся фотографию, мы узнаем в том или той, кого, как нам казалось, мы так хорошо знали, то выражение, ту деталь, которую наша восприимчивость отодвинула на второй план и намеренно предала забвению в самом отдаленном уголке памяти…
Теперь, когда прошло столько времени, когда наше тогдашнее будущее стало прошедшим, я спрашиваю себя: что же мы увидели друг в друге, Алекс, Шам и я? Да, что, в самом деле, увидела во мне Алекс? Что увидел во мне Шам? И что увидел я в Алекс, что в Шаме? Что такого мы уловили друг в друге, чтобы тут же забыть? Какое представление друг о друге сложилось у нас в первую долю секунды того самого первого взгляда, неподвластного ни разуму, ни предубеждению? Мое первое впечатление от Алекс осталось неизменным… Если не считать того, что довольно быстро, как мы увидим, оно растворилось в ансамбле, который, в конечном итоге, она и Шам стали представлять собой в моих глазах. Что касается моего первого взгляда на самого Шама, то проанализировать его было бы, несомненно, гораздо сложнее, так как для меня он уже был «проигравшим». Не будем забывать: мы с Верне заранее приговорили его. И он сам был готов согласиться на эту роль… если бы Алекс, со своей стороны, согласилась с той ролью, которую отводили ей мы с Верне. И потом, не следует забывать также, что эти события, предлогом для которых стала живопись, лишь усиливали сдержанность Шама. Это несколько походило на то, как если бы я вонзил ему в печень нож, а потом с милой и дружелюбной улыбкой на устах стал поворачивать его, потихоньку, не торопясь, не выходя за пределы допустимого. Образ, конечно, жестокий, но почти с хирургической точностью дает представление о том, каково было Шаму выставлять свои картины перед первым встречным… и выставлять их снова и снова, в глубине души прекрасно понимая, что тем самым позволяет этому первому встречному, приведенному мошенником Верне, во всех деталях рассматривать саму Алекс, что именно ее он предлагает для оценки этому чужаку!
Она нравилась мне такой, какой я любил заставать ее, нагрянув к ним на мансарду внезапно, без предупреждения… и особенно такой, какой мне повезло увидеть ее однажды утром одну, когда Шам куда-то ненадолго отлучился.
— Шама нет дома? — спросил я, почти напуганный этим «обстоятельством».
— Он скоро вернется, — ответила Алекс с изумительным простодушием.
Казалось, она не боялась оставаться в их гнездышке со мной наедине, устроившись на постели — в кимоно! — и ни на миг не отводя своего теплого, солнечного взгляда, искренность которого меня привлекала и вместе с тем беспокоила, тогда как мне хотелось бы видеть в ней некоторое смущение, робость или, еще лучше, готовность пошутить, ведь она была такой смешливой. Вот он, долгожданный момент! Стоило только протянуть руку к этой женщине, которую благоприятное одиночество вдруг превратило в незнакомку… во всяком случае, она была бы незнакомкой, если бы не моя дружба с Шамом. Разве не сама Фортуна отдавала мне в руки Алекс во всей прелести ее утренней, еще не отошедшей от сна красоты? Но я не мог себе этого позволить! Она оказалась такой же запретной, как те женщины, сотканные из света, о которых я говорил ранее. Мне казалось, что малейшее прикосновение к ней испепелит меня. Мое обычное оружие — цинизм и насмешка оказались бессильны перед лицом ее спокойной безмятежности и уверенности. Я прикурил сигарету и по какому-то странному наитию протянул ее Алекс. К моему великому изумлению она приняла ее… но без колебаний — увы! — почти по-дружески, и ее губы спокойно сомкнулись вокруг сигареты, которая за секунду до того была у меня во рту. Прикурив вторую для себя, я решил, что после перекура все же сделаю попытку… Но какую? Я рассматривал ее, пока мы разговаривали и курили; она сидела на кровати совсем рядом со мной, на их кровати! Складки черного кимоно, свободно облекавшего ее тело, собирались гармошкой у нее на бедре и слегка расходились на согнутом левом колене и чуть выше, там, где светилась голая нога… а мое воображение рисовало ее аж до самого паха… Но вместо того, чтобы попытаться… Что? Каким образом? Вместо того, чтобы, как говорится, рискнуть, но не потеряю ли я ее навсегда? — вместо того, чтобы шевельнуть хоть пальцем, я смотрел на нее, стараясь не допускать в разговоре паузы, да, я открыто рассматривал ее, заглядывал в глаза, нырял взглядом в ее декольте, переводил взор на ее обнаженное бедро… и все время заставлял себя говорить о ней, о Шаме, о них, о том значении и месте, которое они приобретали в моей жизни… Между тем я понимал, что с каждым сказанным словом стена запрета между нами вздымается все выше и выше. Тем не менее мне хотелось погладить ее пышную, тяжелую и непокорную шевелюру со свободными волнистыми прядями, которые придавали ей необычайно сексуальный вид, и, уносясь на крыльях воображения, я представлял, как ласкаю ее белую гибкую шею, ласкаю, ласкаю… Горячей волной меня захлестывала мысль, что в этой обстановке близости было бы так просто, так естественно медленно протянуть руки и коснуться ее грудей, прикрытых лишь шелком кимоно, чуть тяжеловатых и ничем не стесненных… Но, конечно же, вместо реального жеста имело место возможное представление об этом невозможном желании, и оно сделало его исполнение еще более невозможным. Чтобы развеять это видение, я заерзал по светлому меховому покрывалу, меняя позу, и, едва устроился по-другому, с волнением почувствовал исходивший от покрывала аромат «Шалимар», запах чувственности и неги…
