— А может, пусть лучше спит в вагоне для лошадей?
Дядюшка Эл хмурится.
— Что, с Марлениными лошадками?
— Ну да.
— Там, где у нас раньше были козлы? И где сейчас спит этот… ну, как же его… — он щелкает пальцами. — Стинко? Кинко? Ну, клоун с собакой?
— Именно, — улыбается Август.
Август ведет меня через спальные вагоны для рабочих, пока мы не оказывается на маленькой площадке, за которой следует вагон для лошадей.
— Ты твердо стоишь на ногах, Якоб? — снисходительно интересуется он.
— Думаю, да, — отвечаю я.
— Вот и славно, — и без лишних слов он, склонившись пониже, хватается за какой-то выступ сбоку от вагона и легко взбирается прямо на крышу.
— Господи Иисусе! — восклицаю я, беспокойно глядя сперва туда, где исчез Август, а потом вниз, на стык между вагонами и на мелькающие под ним рельсы. Поезд резко поворачивает, и я, тяжело дыша, выбрасываю вперед руки, чтобы не упасть.
— Ну, давай же! — доносится откуда-то сверху голос.
— Но как, черт возьми, вам это удалось? За что вы хватались?
— Там лесенка. Вон там, сбоку. Наклонись и вытяни руку — не промахнешься.
— А если промахнусь?
— Тогда, думаю, нам придется попрощаться.
Я робко приближаюсь к краю площадки и вижу самый уголок тонкой железной лестницы.
Приглядевшись, я вытираю руки о штаны. И прыгаю вперед.
Правой рукой мне удается зацепиться за лесенку. Я отчаянно хватаю воздух левой, пока не дотягиваюсь и ею. Подтянув ноги к ступенькам, я висну на лесенке и пытаюсь перевести дух.
— Ну, давай же, давай!
Август смотрит на меня сверху вниз, ухмыляясь, а волосы его развеваются на ветру.
Мне наконец удается вскарабкаться на крышу, и Август, подвинувшись, уступает мне место, и, когда я сажусь, кладет мне руку на плечо.
— Повернись. Хочу тебе кое-что показать.
Какой же он длинный, этот поезд! Тянется вдаль, словно гигантская змея, а сцепленные вагоны повизгивают и выгибаются на повороте.
— Красота-то какая, верно, Якоб? — говорит Август. Я оглядываюсь и вижу, что он смотрит горящими глазами прямо на меня. — Хотя, конечно, моя Марлена куда красивее, а? — он прищелкивает языком и подмигивает.
Не успеваю я ответить, как он вскакивает и принимается отбивать чечетку прямо на крыше вагона.
Вытянув шею, я пересчитываю вагоны для лошадей. Их не меньше шести.
— Август!
— Что? — спрашивает он, останавливаясь.
— А в каком вагоне Кинко?
Он внезапно приседает.
— Вот в этом самом. Что, повезло тебе, малыш?
Подняв вентиляционную крышку, он исчезает.
Я поскорее встаю на четвереньки.
— Август!
— Ну, что тебе? — доносится из темноты.
— Здесь есть лестница?
— Нет, прыгай так.
Повиснув на кончиках пальцев, я наконец разжимаю их и обрушиваюсь на пол. Меня встречает удивленное ржание.
Тонкий лучик лунного света освещает обшитые досками стены вагона. По одну сторону от меня стоят лошади, а другая отгорожена самодельной стеной.
Шагнув вперед, Август толкает дверь, которая ударяется о противоположную стену, и перед нами открывается комнатушка, залитая светом керосиновой лампы. Лампа стоит на перевернутом ящике, рядом с ней — раскладушка, на которой лежит на животе карлик и читает толстую книгу. Он примерно мой ровесник, и такой же рыжий, но, в отличие от моих, его волосы в беспорядке топорщатся на макушке, словно солома, а лицо, шея и руки просто испещрены веснушками.
— Кинко! — с отвращением окликает его Август.
— Август! — с не меньшим отвращением отвечает Кинко.
— Это Якоб, — говорит Август, обходя комнатушку и проводя пальцами по наполняющим ее вещам. — Он поживет у тебя тут немного.
Я делаю шаг вперед и протягиваю ему руку:
— Здравствуйте!
Он равнодушно пожимает мне руку и переводит взгляд на Августа.
— А кто он такой?
— Его зовут Якоб.
— Я спрашиваю, не как его зовут, а кто он такой.
— Он будет работать в зверинце.
Кинко вскакивает с раскладушки.
— В зверинце? Нет уж, увольте. Я артист. Чего это я буду жить с рабочим из зверинца?
За его спиной раздается рычание — и на раскладушке появляется джек-рассел-терьер со вздыбленной на загривке шерстью.
— Я главный управляющий зверинца и конного цирка, — медленно произносит Август. — Лишь по моей милости тебе позволено здесь спать, и лишь по моей милости весь этот вагон не забит подсобными рабочими. Собственно говоря, это дело поправимое. Между прочим, этот джентльмен — наш новый ветеринар, причем не больше не меньше, как из Корнелла, что ставит его в моих глазах куда выше, чем тебя. Пожалуй, тебе стоит подумать о том, чтобы предложить ему свою раскладушку. — В глазах Августа пляшут отсветы керосиновой лампы, а губа подрагивает в тусклом свете.
Миг спустя он поворачивается ко мне и низко кланяется, щелкнув пятками.
— Спокойной ночи, Якоб. Надеюсь, Кинко позаботится, чтобы тебе было удобно.
Кинко бросает на него угрюмый взгляд.
Август приглаживает ладонями волосы и выходит, хлопнув дверью. Пока над нами слышатся его шаги, я таращусь на грубо отесанное дерево. А потом поворачиваюсь.
Кинко и собака глядят на меня в упор. Собака обнажает чубы и рычит.
Ночь я провожу на мятой попоне у стены — какая уж тут раскладушка? Попона к тому же еще и сырая. Кто бы ни сработал из досок эту комнатушку, особых стараний он явно не приложил: на мою попону и дождь пролился, и роса выпала.
Я вздрагиваю и просыпаюсь. Руки и шея расчесаны до крови. Не знаю, то ли дело в конском волосе, то ли меня покусали блохи, да и знать не хочу. В щелях между досками видно темное ночное небо, а поезд все еще катится.
Меня разбудил сон, но подробностей не помню. Закрыв глаза, я принимаюсь копаться в отдаленных уголках памяти.
Вот мама. Она стоит во дворе в синем платье с подсолнухами и развешивает на веревке белье. Во рту у нее деревянные прищепки, на переднике тоже, а в руках простыня. Мама тихонько напевает по-польски.
Вспышка.
Я лежу на полу и глазею на свисающие надо мной груди стриптизерши. Ее коричневые соски размером с оладьи раскачиваются кругами, туда-сюда — ШЛЁП! Туда-сюда — ШЛЁП! Сперва меня охватывает возбуждение, потом угрызения совести, потом начинает тошнить.
А потом я…
Я…
Я разнюнился, как старый дурак.
Должно быть, я уснул. Готов поклясться, миг тому назад мне было двадцать три — а туг вдруг это жалкое иссохшее тело.
Я всхлипываю и вытираю дурацкие слезы, пытаясь взять себя в руки: ведь та пухленькая девушка в розовом снова здесь. Не то она снова дежурит, не то я уже окончательно потерял счет дням. Хотел бы я знать, как оно на самом деле.
А еще хотел бы припомнить, как ее зовут, но не могу. Вот что значит девяносто лет. Или девяносто три.
— Доброе утро, мистер Янковский! — приветствует меня сиделка, включая свет. Подойдя к окну, она приподнимает жалюзи и впускает в комнату солнце. — Подъем-встаем.
— А смысл? — бормочу я.
— А смысл в том, что Господь соизволил даровать вам еще один день, — отвечает она, подходя к моей кровати и нажимая кнопку на поручне. Кровать начинает жужжать. Мгновение спустя я уже не лежу, а сижу. — Кроме того, завтра вы идете в цирк.
В цирк! Стало быть, со счета я все же не сбился.
Надев на градусник одноразовый колпачок, она вставляет его мне в ухо. Так меня тычут и тормошат каждое утро. Я чувствую себя извлеченным из глубин морозильника куском мяса, про которое пока не решили, протухло оно или еще нет.
Градусник пищит, сиделка бросает одноразовый колпачок в мусорную корзину и записывает что-то в моей карте, а затем достает из шкафчика прибор для измерения давления.
— Ну что, будете завтракать в столовой — или принести вам что-нибудь сюда? — спрашивает она, обернув манжету вокруг моей руки и накачивая воздух.
— Не буду я завтракать.
— Как же так, мистер Янковский? — говорит она, прижимая стетоскоп к внутренней стороне моего локтя и следя за шкалой прибора. — Вам нужны силы.
Я пытаюсь прочесть, как ее зовут.
— А зачем? Мне разве бежать марафон?
— Нет, но если вы разболеетесь, то не попадете в цирк, — отвечает она. Выпустив воздух из манжеты, она снимает прибор с моей руки и убирает в шкаф.
Наконец-то мне удается прочесть ее имя!
— Тогда я позавтракаю здесь, Розмари, — говорю я. Пусть думает, что я помню, как ее зовут. Делать вид, что с головой у тебя все в порядке, не так-то просто, но важно. В конце концов, я еще не окончательно спятил. Просто мне приходится держать в голове больше, чем другим.
— Однако, скажу я вам, вы сильны, как бык, — она закрывает карту, записав туда что-то напоследок. — Если малость поднаберете веса, ей-богу, доживете до ста лет, не меньше.
