Встала с грелки, которая лежала у нее под поясницей. Накинув на плечи халат, выбежала в коридор коммунальной квартиры. Комната их находилась рядом с прихожей, мимо нее ходили все, кто пришел, кто вышел, – все на виду, зато имелось одно явное преимущество – не надо занимать очередь в уборную.
– Кто здесь? – спросила в темноту.
Из-за двери раздалось неразборчивое мычание. Наташа рискнула через цепочку посмотреть, что происходит на лестничной площадке, и в проеме заметила своего мужа. Без шляпы, плащ вымазан в какой-то глине. Шнурки на одном ботинке волочились по полу, и он был похож на галеру со спущенными веслами.
– Что с тобой? Ты пьян?!
Внизу хлопнула дверь. Видимо, кто-то на нижнем этаже слушал их разговор.
Сняв цепочку, она впустила его в квартиру.
Блудный муж прошел в комнату. Сбросил испачканный плащ себе под ноги. С грохотом скинул ботинки. Потом сорвал свитер и кинул туда же, на пол.
Увидел в кровати резиновую грелку. Вынул из нее пробку и полил теплой воды себе на руки. Подумав, снял штаны, выбежал в коридор и босиком скрылся в ванной комнате.
«Сошел с ума», – похолодев, подумала Наташа. Она услышала, как Артемьев включил воду. Не утерпев, приоткрыла дверь в ванную...
Он сидел в ванне в трусах и майке, подставив лицо под струю из душа. Мокрая майка прилипла к спине.
Жене стало страшно, но она переборола себя, не стала задавать вопросы, возвратилась в комнату, сгребла в ком одежду, понюхала свитер – не хранит ли он в себе запах «Красной Москвы» или, на худой конец, какой-нибудь «Горной лаванды». Артемьев никогда не пользовался парфюмерией, и запах мог бы сказать о многом. Ноздри ее раздулись, она стала похожа на гигантскую мышь.
В комнату вошел Николай, завернутый в большое полотенце, из-под которого торчали на свет голые, безволосые, как у подростка, ноги. На волосах и лбу мыльная пена.
В каком-то недоумении он уставился на жену, будто с трудом вспоминая, какую роль в его жизни играет эта малознакомая, тихая женщина.
Перевел глаза на книжную полку. Встав на табуретку, залез под потолок и вытащил с самого верха толстый запыленный том медицинской энциклопедии.
Спрыгнул на пол, пошел к письменному столу и зажег настольную лампу. Положив на стол энциклопедию, открыл ее наугад, как открывают при гадании, стараясь обнаружить в прочитанном вещий смысл...
Перед главным лежала статья, отпечатанная на пишущей машинке. Сам ее автор – Николай Николаевич Артемьев томился напротив, положив ногу на ногу. Всем своим видом он изображал равнодушие, стараясь тем не менее не заглядывать в лицо главного редактора.
А тот, похоже, слегка нервничал. Он перевернул напечатанную страницу и открыл свежую пачку «Беломора». Вытащил оттуда дурно пахнущую папиросу и начал изготовлять самодельный фильтр, то есть заталкивать кусочек ваты в плотный мундштук. Тогда сигареты с фильтром были еще лишь в проекте, и курильщики спасались ватой, на которой, после выкуренной папиросы, оставались крупные желтые пятна смолы и никотина. Я помню, так курила моя соседка по коммуналке Ксения Васильевна, подруга семьи Ленина. В двадцатых она была один раз в их квартире в Кремле и поразилась бедности, в которой жили после смерти вождя Надежда Константиновна и Мария Ильинична.
Не закурив, главный редактор отложил рукопись и уставился тревожным взглядом в сидящего напротив него Николая.
– Значит, «крупномасштабный ступор опорно-двигательной системы...», – повторил он запомнившееся выражение, – ...как это дальше? «...с полной сенсорной депревацией, диэнцефальным синдромом и поражением центральной нервной системы...» Так?
Артемьев кивнул.
– А чем вызван этот «крупномасштабный сенсорный ступор»?
– А чем угодно, – подал голос Николай. – Нервным потрясением, физиологическим воздействием... Мало ли чем.
– А ты, оказывается, доктор! – с удовлетворением произнес главный. – Крупномасштабный сенсорный терапевт. Может, поясницу мне посмотришь? Третий день ломит.
– Я не доктор, – с трудом сдерживаясь, ответил Артемьев. – Диагноз я взял из медицинской энциклопедии. Чтобы хоть как-то оправдать увиденное.
– И дурак, – заметил главный, начиная закипать.
– А вы что, чуда хотите? – сорвался на крик Николай. – Я все сделал в этой статье, чтобы свести его к нулю! Свести к нулю последствия этого дикого... доисторического события! Нет, – добавил он с тоской, глядя в окно. – Такой маразм может случиться только в Гречанске!
– И дважды дурак. И трижды. Своим дилетантским диагнозом ты только подтверждаешь бабье «шу-шу-шу». «Если уж в областной газете прописали, то значит было! Было, бабоньки, было! Ой-ё-ёй! Полный сенсорный ступор и еще с глубоким синдромом!».
Голос главного начал звучать с каким-то подвывом, по-видимому, бабьи сплетни он представлял себе только подобным зоологическим образом.
– А что вы предлагаете, написать про чудо?
– Послушай, Артемьев... Между нами, девочками... – Альберт Витальевич понизил голос до интимного шепота. – Здесь нас все равно никто не слышит, поэтому скажу начистоту. Русский человек – это зверь!
Николай тускло взглянул на шефа и решил не перебивать, потому что понял, – Альберт говорит о сокровенном, выстраданном, о том, о чем можно сказать только близкому другу. Но вся штука заключалась в том, что друзьями они никогда не были.
– ... но в каком смысле – зверь? Не в смысле кровожадности, а в том, что живет стадом, табуном. Кто-то один скажет или сделает, и все стадо подхватит. Мы, интеллигенты, привыкшие думать о себе как о единице, здесь лишние. И в этом смысле стадо нужно держать в клетке. Оно – угроза всему остальному миру. И мне кажется там, наверху... – он указал пальцем в потолок, – ...начинают это понимать.
– Славно, – саркастически пробормотал Николай. – Очень славно... Вы ведь партийный?
– Не перебивай! – прикрикнул на него Альберт Витальевич. – Я ведь дочитал твою дрянную статью до конца, и ты дай мне договорить!
– Дам. Вы только не волнуйтесь!
– Поскольку здесь все глядят друг другу в рот, все следят друг за другом, оговаривают и судачат, задача вожака: умиротворить зверя. Убаюкать, ублажить, убедить его, что все в порядке, что он живет лучше всех. И есть одно лишь чудо в его жизни – материально-технический прогресс. Я предлагаю тебе единственно возможное. Разоблачить увиденное в Гречанске целиком и полностью. С естественнонаучных материалистических позиций. В век атомной энергии, телевидения и радио нет сенсорного ступора. Не было никакой депревации. И не могло быть. А на нет – суда нет.
– Но вы же сами сейчас сказали... Разоблачить увиденное, – пробормотал Николай, морща лоб. – Значит, признаете, что оно, это увиденное, – есть. Его можно попробовать, ощутить... Как же можно разоблачать то, что есть?
– Можно. Если поставить перед собой именно эту благородную задачу.
– Я так не думаю, – медленно произнес Николай. – Вся ответственность за зверя лежит на том, кто держит его в клетке. Любой за железными прутьями озвереет. Посади в клетку француза, дай ему баланды, надень тяжелый ошейник, и он, этот цивилизованный француз, поклонник Рембо и Ренуара, читающий за кофе «Пари матч» и моющийся два раза в день, покроется волосами, станет перестукиваться с соседями, будет мочиться в угол, пускать слюни и завоет, завоет, как серый волк... Сука вы после этого, Альберт Витальевич!
– Я? – слегка опешил главный.
– Вы. И такие, как вы. Феодалы. Вам бы молиться на стадо, с которого вы стрижете шерсть, ибо за счет него вы существуете. Так нет, вы его еще и презираете, это стадо. Унижаете вечно! Даете понять полузверю: «Ты – зверь, и сиди тихо!» Приоткройте клетку! Воли... Воли дайте! – внезапно заорал он. – Волю дайте, суки! Или мы вам всем головы посшибаем!..
Сверху посыпалась штукатурка. Испугались оба. И тот, кто сидел за столом, и тот, кто по-театральному ввел сам себя в раж.
– Дурак ты, Артемьев, – сказал главный тихо. – И без стетоскопа видно всю твою дурь.
Он протянул ему рукопись.
– Мы оба понимаем, о чем говорим. Или переделывай в корне свою писульку и чтоб в конце дня она лежала передо мной в надлежащем виде. Или...
– Я подумаю, – пообещал Николай, успокаиваясь и сгребая свои листы в охапку.
Вдруг порывисто подошел к письменному столу, за которым сидел Альберт Витальевич. Тот инстинктивно втянул голову в плечи, потому что ему показалось, что Николай сейчас начнет его бить. Но Артемьев вместо этого оттянул на себя портрет Хрущева и заглянул...
Вопреки ожиданиям, второго портрета не было. Вместо него он заметил инвентарный номер «665» и паутину, которую уже успел свить ловкий паук.
– Меня выставили, – сказал он, бросив на стол портфель. – Финита ля комедиа.
– Откуда? – не поняла жена.
– Из газеты. Только что написал заявление. По собственному желанию.
