Казалось, что аббат его не слышал.
Николай сложил перед собой ладони.
— Аббат, — сказал он. — Пожалуйста, я вас умоляю.
О, это лицо! Жил ли еще на свете кто-нибудь такой же большой и невинный? И такой добрый! Казалось, всем своим видом он говорит аббату: но мы ведь братья с тобой, ты и я!
— Умоляешь меня? — спросил аббат, удивленный таким оборотом. Он обвел глазами комнату. — Умоляешь меня о чем? Николай, я уже дал тебе все, что можно было дать. Я дал тебе комнату, в которой был бы счастлив жить принц. Я дал тебе еду. Я дал тебе столько вина, сколько ни один человек не сможет выпить. Я строю для тебя величайшую в Конфедерации церковь. А ты? Что ты дал мне? Что дал ты этому аббатству? Ты молишься. Ты ешь. Ты распеваешь псалмы. Ты пьешь. Ты спишь. И ничего больше.
Николай едва слышно произнес:
— Святой Бенедикт сказал…
— Святой Бенедикт? — Аббат фыркнул и ткнул себя в грудь большим пальцем руки. — Это ты мне цитируешь святого Бенедикта? Иди и стань отшельником, как святой Бенедикт, Николай. Здесь достаточно пещер для тебя и твоего Доминикуса. И пока ты, где-то далеко-далеко, будешь жить, как жили святые прошлого, мы продолжим прилагать усилия к тому, чтобы стать святыми будущего…
В комнате воцарилось молчание, аббат сделал долгий выдох, успокаиваясь, и понизил голос:
— Здесь, Николай, достаточно ртов, которые нужно кормить. И душ, которые нужно спасать. Крестьяне в моих землях однажды захотят познать, что есть красота. Хоть один раз в своей жизни они пожелают увидеть, услышать и попробовать на вкус славу Господню здесь, на этой земле, так же, как познаешь ее ты каждый день твоего бесполезного существования в этом аббатстве. Знаешь, я могу терпеть бесполезных монахов, Николай, если должен. Если Доминикус хочет читать и переводить книги, которые никому, кроме него, больше не нужны, пусть будет так. Если бы ты был просто бесполезным монахом, я бы оставил тебя здесь, в этой келье, до тех пор, пока ты не умрешь, а потом поселил в ней монаха, полезного Богу.
— Аббат, вы ведь не думаете, что я…
— Думаю. — Аббат холодно кивнул, делая шаг вперед. — И если когда-нибудь еще ты рассердишь меня, Николай, если когда-нибудь я замечу хоть малейший признак того, что ты есть нечто другое, чем просто бесполезный архаичный монах, которого я вынужден терпеть, я сделаю так, что ни один монастырь в Европе не откроет перед тобой свои ворота.
У Николая отвисла челюсть. Он едва заметно кивнул.
— Да, аббат, — прошептал он.
Аббат вытер лоб платком, который достал из кармана. Он сделал несколько вдохов и затем слегка прикоснулся к своему громадному лбу, как будто говоря, что он доволен кульминацией дискуссии. Обвел глазами комнату. Его взгляд упал на акварельный рисунок Венеции, лежавший на столе. Едва взглянув, он взял его в руки и сложил пополам, разгладив складку ногтями. Потом разорвал на две части. Николай съежился от звука рвущейся бумаги. Аббат положил обрывки обратно на стол и посмотрел на Николая.
— А теперь отдай мне этого мальчишку, — сказал он.
Последовало молчание. Николай заговорил глухим шепотом:
— Я не могу.
Я весь превратился в слух.
— Тогда я возьму его сам.
Шаги пересекли комнату и приблизились к платяному шкафу. Дверь открылась, и я почувствовал, что с меня сдернули материю. Я продолжал держать глаза закрытыми, но чувствовал над собой его дыхание. Пальцы схватили меня за волосы, и я завопил от боли, но аббат тянул все сильнее и сильнее, пока я не встал на ноги рядом с кроватью Николая.
Николай стоял посреди комнаты. Он сгорбился, как будто держал на плечах мешок картошки.
— Прости меня, — сказал он мне.
— Ты прощен, — сказал аббат. — Пока прощен.
— Аббат, — сказал Николай. Он сделал шаг вперед и вытянул руку, как будто хотел схватить меня. — Позвольте мне подыскать для него место, я найду крестьянина, я буду…
Аббат сунул в лицо Николая указательный палец, чтобы остановить его.
— Ты пойдешь на службу. — Он еще раз воздел свой перст. — Ты будешь думать о зле, которое причинил этому монастырю. Ты забудешь этого мальчика. А я… я отвезу его в один из моих сиротских приютов и буду заботиться о нем, как забочусь о сотнях тысяч других душ, находящихся под моей опекой. Он не понесет наказания за тот ущерб, который нанес сегодня. Но и выгоды не получит.
Аббат впился в мою шею пальцами и потащил меня прочь из комнаты. Я заплакал.
— Если ты еще когда-нибудь прервешь мою мессу, — шепнул он мне на ухо, — я отрежу тебе язык и скормлю его…
— Стойте!
Мы обернулись. Николай стоял на верхней ступеньке лестницы. Мешка с картошкой на его плечах как не бывало. В глазах его блестели слезы.
— Вы не можете сделать этого, — сказал он.
— Ты понимаешь, что говоришь? — спросил аббат.
— Аббат, я поклялся защищать этого ребенка.
На мгновение аббат потерял дар речи. Я услышал, как дыхание замерло у него в горле. Я почувствовал, как его сжатая рука затряслась от ярости, и так же дрожал его голос, когда он наконец заговорил:
— Ты только единожды давал клятву, брат Николай, и твоя клятва была дана этому аббатству. Поэтому позволь мне выразиться ясно: у тебя есть выбор. Ты можешь вернуться к своей первой и вечной клятве, и я отведу этого ребенка туда, куда мне будет угодно. Или же ты можешь нарушить эту клятву, и тогда ты и этот ребенок незамедлительно оставите монастырь. Второе мне нравится больше.
Лицо Николая было красным, как в те моменты, когда он бывал пьян.
— Отец, я молю вас о прощении, я выбираю…
Выбор его так и остался неизвестен, потому что в тот самый момент мы услышали голос человека, который, спотыкаясь, поднимался вверх по лестнице.
— Хвала Господу, — произнес этот новый голос. — Аббат, вы нашли его.
— Ульрих фон Геттиген. — Желтокожий человек задохнулся и протянул ко мне потную руку. — Regens Chori[13] этого аббатства.
Я постарался увильнуть от этой руки, как будто она также намеревалась потащить меня вниз по ступеням. Я узнал этого человека. Именно он стоял в церкви перед певчими, когда я попытался присоединиться к ним.
— Да, я нашел его, — сказал аббат. Он стянул меня вниз еще на одну ступеньку, и я оказался между двумя мужчинами. — И теперь он отправляется в Роршах. И больше не будет нас беспокоить.
— Нет, — сказал регент и схватил меня за руку.
Аббат еще крепче сжал мою шею.
— Что вы имеете в виду? — спросил он.
Ульрих перевел взгляд с аббата на Николая, потом снова посмотрел на аббата. Я попытался высвободить руку, но хватка регента была крепкой.
— Ради хора, конечно.
— Хора?
— Да.
В наступившей за этими словами тишине я перестал извиваться и внимательно посмотрел на Ульриха фон Геттигена. Его желтая кожа туго обтягивала череп и была почти прозрачной, как у цыпленка, которого на короткое время поместили в кипящую воду. Седые волосы, казалось, были выварены до основания, подобно перьям, — их жидкие пучки торчали у него за ушами и на макушке.
И все же то, как он выглядел, поразило меня гораздо меньше, чем то, как он звучал. Хотя дышал он с трудом, струйка воздуха, выходящая из его рта, была легкой, как шепот, она напоминала сквознячок, дующий в щель под дверью. Его сердце билось так тихо, что мне почти не удавалось его услышать, и, хотя я очень старался обнаружить еще какие-нибудь зацепки, которые помогли бы мне лучше узнать его — как он потирает руки или как хрустят его колени, — я не слышал ничего.
— Нам нужно послушать, как он поет, — сказал Ульрих.
Он притянул меня к себе и от нетерпения закусил губу.
— Мы уже слышали, как он поет. В наивысшей степени раздражающе.
— Всего несколько нот, аббат. Всего одно мгновение, возможно, это нечто экстраординарное.
— Послушайте его, — встрял Николай.
Аббат и Ульрих повернулись к громадному монаху, который все еще стоял на верхней ступени лестницы.
— Тебя это не касается, — сказал аббат. Но потом все же повернулся к регенту и пробормотал: — Хорошо, мы прослушаем мальчика.
Вчетвером мы спустились по лестнице и запетляли по незнакомым коридорам. Ульрих не отпускал мою Руку до тех пор, пока мы не вошли в большую комнату с зеркалами вдоль одной из стен. У противоположной стены располагалась небольшая сцена. В центре комнаты стояло сооружение, которое было похоже на гроб с тремя рядами клавиш на конце. Я очень испугался, вообразив, что они собираются похоронить меня в нем живым. Ульрих поставил рядом с гробом стул, приподнял меня и посадил на него. Он увидел мои глаза, испуганно уставившиеся на деревянный ящик, и сказал ласково, насколько позволял его срывающийся голос:
— Ведь тебе раньше никогда не доводилось видеть клавесин? — Он нажал на одну из клавиш, и прекрасный, чистый звон наполнил комнату. — Ты можешь спеть эту ноту, не так ли, мой мальчик?
