В желудке спазмы снова и снова, однако ничего не происходит.
Машина, скольжение, крики…
Вчера.
В коридоре звучат голоса, но вода льется так громко, что слов не разобрать. В дверь стучат; только тогда я выпрямляюсь и кричу:
— Чего?
— Вылезай из душа. Нет времени.
Это Линдси — мама впустила ее.
Я приоткрываю дверь, за которой стоит недовольная Линдси в объемной куртке, застегнутой до подбородка. Но я все равно рада ее видеть. Она кажется такой нормальной, такой привычной.
— Что случилось прошлой ночью? — сразу спрашиваю я.
Она хмурится.
— Да, извини. Я не могла перезвонить. Патрик не давал повесить трубку до трех часов ночи.
— Перезвонить? — Я мотаю головой. — Нет, я…
— Он ужасно переживал, что родители не берут его в Акапулько. — Линдси закатывает глаза. — Бедняжка. Ей-богу, Сэм, парни — это как собаки. Им нужно, чтобы их гладили, кормили и пускали в кровать.
Подруга наклоняется ко мне.
— Кстати, ты волнуешься?
— Из-за чего?
Понятия не имею, о чем речь. Ее фразы пролетают мимо, сливаясь в единый поток. Я держусь за вешалку для полотенец и надеюсь не упасть. Душ слишком горячий, в воздухе висит густой пар. Зеркало запотело, на плитке осел конденсат.
— Из-за себя, Роба, пары бутылок «Миллер лайт» и фланелевых простыней. — Линдси смеется. — Очень романтично.
— Мне нужно в душ.
Я пытаюсь закрыть дверь, но Линдси в последний момент просовывает локоть и врывается в ванную.
— Ты еще не помылась? — возмущается она. — Нет времени. Обойдешься.
Выключив душ, подруга хватает меня за руку и тащит в коридор.
— Придется накраситься, — заключает она, изучив мое лицо— Видок у тебя — хуже некуда. Ночные кошмары?
— Вроде того.
— У меня в Танке есть «МАК».
Линдси расстегивает куртку, и из молнии выглядывает клочок меха: наши топики для Дня Купидона. Мне хочется сесть на пол и смеяться, смеяться; я из последних сил сопротивляюсь припадку, пока Линдси заталкивает меня в комнату и командует:
— Одевайся.
Она достает сотовый. Наверное, собирается написать Элоди, что мы опаздываем. Секунду она осматривает меня, вздыхает и отворачивается. Затем с хихиканьем заявляет:
— Надеюсь, Роб переживет, если от тебя будет попахивать.
Тем временем я натягиваю топик, юбку и сапоги.
Снова.
Эта смирительная рубашка меня не полнит?Когда Элоди садится в машину и наклоняется за кофе, запах ее духов — малинового спрея для тела, который она упорно покупает в «Боди-шопе», хотя это перестало быть круто уже в седьмом классе, — такой реальный, знакомый и едкий, что я ошеломленно закрываю глаза.
Плохая идея. С закрытыми глазами я вижу, как теплые огни прекрасного дома Кента постепенно исчезают в зеркале заднего вида и лоснящиеся черные деревья обступают нас с обеих сторон, точно скелеты. Пахнет гарью. Раздается крик Линдси, и у меня сжимается желудок, когда машина накреняется, визжа шинами…
— Вот дерьмо.
Я распахиваю глаза, когда Линдси сворачивает в сторону, чтобы не наехать на белку. Она выбрасывает сигарету в окно; запах дыма странно двоится: я не уверена, ощущаю его, или помню, или одновременно и то и другое.
— В жизни не встречала водителя хуже, — ухмыляется Элоди.
— Пожалуйста, осторожнее, — бормочу я и невольно хватаюсь за сиденье.
— Не волнуйся. — Линдси хлопает меня по колену. — Я не позволю своей лучшей подруге умереть девственницей.
В этот миг мне отчаянно хочется выложить все Линдси и Элоди, спросить у них, что со мной — с нами — происходит, но я не знаю, с чего начать.
«Мы попали в аварию после вечеринки, которой еще не было».
«Я думала, что умерла вчера. Я думала, что умерла сегодня вечером».
Судя по всему, Элоди делает вывод, что я притихла, поскольку психую из-за Роба. Она кладет руку на спинку моего кресла, подается вперед и говорит:
— Не волнуйся, Сэм. Все будет хорошо. Это как ездить на велике.
Я пытаюсь улыбнуться, но не могу сосредоточиться. Словно прошло сто лет с тех пор, как я легла спать, воображая, будто Роб рядом, воображая прикосновения его прохладных сухих ладоней. Мысль о нем причиняет мне боль, горло вот-вот перехватит. Мне не терпится увидеть его, увидеть его кривую усмешку, кепку «Янкиз» и даже грязную флиску, которая всегда немного пахнет мужским потом, даже после стирки по настоянию матери.
— Это как скакать на лошади, — поправляет Линдси. — Ты очень скоро получишь голубую ленточку, Сэмми.
— Вечно забываю, что ты увлекалась лошадьми, — замечает Элоди, снимая крышку с кофе и сдувая пар.
— В семь лет, — уточняю я, прежде чем Линдси успеет пошутить.
Боюсь заплакать, если она начнет меня высмеивать. Мне не удастся объяснить ей правду: что верховая езда была моим любимым занятием. Я обожала оставаться одна в лесу, особенно поздней осенью, когда природа хрусткая и золотая, деревья цвета пламени и пахнет так, будто все превращается в землю. Мне нравилась тишина единственными звуками были мерный топот копыт и дыхание лошади.
Никаких телефонов. Никакого смеха. Никаких голосов. Никаких домов.
Никаких машин.
Чтобы солнце не било в глаза, я откидываю козырек и вижу в зеркале улыбку Элоди. «Может, рассказать ей, что со мной происходит», — размышляю я, но уже знаю, что промолчу. Она решит, что я рехнулась. И не только она.
Поэтому я просто смотрю в окно. Свет слабый и водянистый, будто солнце с трудом перевалило через горизонт и ленится умыться. Тени острые и резкие, как иглы. Три черные вороны одновременно снимаются с телефонного провода; я хочу взлететь вместе с ними, выше, и выше, и выше, словно на самолете, наблюдая, как земля уходит из-под ног, складывается и ужимается, подобно фигурке оригами, пока все не становится ярким и плоским, пока весь мир не превращается в набросок самого себя.
— Музыкальную тему, пожалуйста, — просит Линдси.
Тогда я листаю ее айпод, пока не нахожу Мэри Джей Блайдж, затем откидываюсь на спинку сиденья и стараюсь ни о чем не думать, кроме музыки и ритма.
И не закрываю глаза.
Когда мы въезжаем на дорожку, которая вьется мимо верхней парковки и спускается к учительской парковке и Аллее выпускников, я успокаиваюсь, хотя Линдси ругается, а Элоди ноет, что еще одно опоздание — и ее оставят в пятницу после уроков, а ведь с первого звонка прошло уже две минуты.
Все кажется таким обычным. Сегодня пятница, а значит, Эмма Макэлрой ночевала у Эвана Данцига, и вот она ныряет в дыру в заборе. На Питере Курте кроссовки «Найк эйр форс», которые он носит с доисторических времен каждый день, хотя в них столько дыр, что видно, какого цвета у него носки (обычно черные). И вот Питер бежит в главное здание, сверкая кроссовками.
От вида знакомых вещей мне становится в тысячу раз лучше, и я начинаю подозревать, что вчерашний день — все, что случилось, — был лишь длинным странным сном.
Линдси сворачивает на Аллею выпускников, хотя шансы отыскать место для парковки нулевые. Это ритуал для нее. У меня сводит живот, когда мы проезжаем мимо третьего места считая от теннисных кортов — на нем стоит коричневый «шевроле» Сары Грундель. С бампера смотрит наклейка сборной «Томаса Джефферсона» по плаванию и еще одна — «Намокни». «Ей досталось последнее место, потому что мы безнадежно опоздали», — мелькает в моей голове. Приходится впиться ногтями в ладони и мысленно повторить, что мне приснился сон. На самом деле ничего этого не было.
— Поверить не могу, что нам придется топать двадцать две сотых мили. — Элоди надувает губы. — У меня даже куртки нет.
— Не надо было выходить полуголой, — огрызается Линдси. — Февраль на дворе.
— Я же не знала, что придется идти по улице.
Мы разворачиваемся и едем обратно к верхней парковке, оставляя футбольные поля по правую руку. В это время года поля разворочены: сплошная грязь и несколько заплаток побуревшей травы.
— У меня дежавю, — сообщает Элоди. — Словно мы вернулись в девятый класс.
— У меня все утро дежавю, — слетает с моего языка.
Мне немедленно становится лучше: ну конечно, дело именно в этом.
— Дай угадаю. — Линдси подносит руку к виску и хмурится, делая вид, что размышляет. — Тебе кажется, что Элоди уже когда-то всех достала с утра пораньше.
— Заткнись!
Элоди наклоняется, шлепает Линдси по плечу, и обе смеются.
Я тоже улыбаюсь. Какое облегчение — сказать это вслух! Все сходится: однажды во время поездки в Колорадо мы с родителями одолели три мили до крошечного водопада в глубине леса. Деревья были большими и старыми, сплошь сосны. Облака напоминали сахарную вату. Иззи была еще слишком маленькой, не ходила и не говорила. Она ехала в рюкзаке на папе и тянула крошечные пухлые кулачки к небу, будто намеревалась схватить его.
