— Чего нюхаешь? — спрашивает человек.
— Я чую запах, — отвечает пес.
— Да ты вечно чуешь запахи.
— Да, но это сильный запах. Понюхай сам!
— Я ничего не чую.
— Тогда погляди.
Они подходят к куче. Адельмо Фарандола доволен, потому что уже догадался, что могло привлечь внимание пса. Из завалов постепенно выступают туши мертвых животных, серн, горных козлов и коз, лавины рвут их на части, но мороз сохраняет неиспорченными. И он тоже пользуется манной небесной, извлекает останки из-подо льда, по кусочку, и ест, потому что к весне колбаски давно уж закончились, о консервах остались одни воспоминания, а эти ноги, ребра, шеи серн и козлов отлично сохранились, и, если их освежевать, очистить от земли, они очень даже ничего на вкус, а из костей можно приготовить наваристый бульон, в который он добавляет стаканчик вина, если у него еще остается вино.
— Это что за животное? — спрашивает он у пса.
Пес молчит.
— Не знаешь, что за животное?
— Это не животное, — бормочет замерший пес.
Двенадцать
«А, черепушки», — вздыхает старик вечером, отправляясь на поиск немногих разрозненных воспоминаний, прежде всего памяти жестов, автоматических движений, которым не нужно сознания, достаточно делать их, и они приходят одно за другим, сами по себе. Черепушки…
Каждое лето Адельмо Фарандола отправлялся в деревню с рюкзаком за плечами. Потом, случалось, на полпути задавался вопросом, зачем он идет и куда, и тогда смотрел вниз — он идет вон в том направлении, значит, направляется в долину. А внизу — деревня, дома, люди, хотя он точно идет не затем, чтобы с ними встретиться. Но чтобы вспомнить конкретную причину своего путешествия, он вынужден был останавливаться, ставить рюкзак на ствол поваленной сосны и развязывать его. Внутри он обнаруживал черепа животных — серн. Он считал и пересчитывал их: с десяток черепушек — отполированных, красивых, подходящих для украшения богатого дома. Восхищенный, он разглядывал их, через некоторое время поглаживал один-другой, ощущая гладкую кость, рога, отделанные, как у статуэток. И это все без выварки, без спирта, без отбеливания: только ножи и, по необходимости, зубы. Это были свежие черепушки, ему казалось, что они ему улыбаются, хотят поговорить, поблагодарить его, но не решаются, потому что робкие.
«А куда я их несу? — спрашивал он себя. — Лучше бы их себе оставить». Потом восстанавливал в памяти: когда-то он отдал черепушки женщине в магазине, так он ее называл, а она их оценила, заплатила за них бутылками вина и продуктами и продала их все туристам — даже очередь снаружи стояла, влет уходили. Ему казалось, что все было именно так. Вот зачем он спускался, вот почему он тут, с рюкзаком, на тропе, ведущей в долину. Он занимался этим много лет — находил в снежных завалах мертвых серн, откапывал их, отделял мясо от костей и сушил, ну, по крайней мере, пытался, а черепушки с рогами хорошенько начищал и отдавал на продажу. За этим он и спускался. Эти придурки городские по ним с ума сходят, летом по три часа едут на машине к ним, стоят в очереди на улице перед магазином и потом еще три часа тащатся назад по шоссе — хотят их расставить красиво на серванте в своих богатых домах, черепушки эти, или на стенку повесить, как портреты родственников.
Приободрившись, Адельмо Фарандола возобновлял путь по крутой тропке, спотыкаясь там же, где спотыкался уже бог знает сколько раз, сворачивая там, где решал уже не сворачивать больше, скользя по слою хвои, опавшей осенью и оставшейся гнить, распухшей и поджидающей путника, как зверь в засаде. Временами во влажном лесу его отвлекал, замедлял путь запах плесени: некоторые темные пятна, похожие на коровьи лепешки, оказывались скоплениями грибов. «Может, они съедобные», — думал Адельмо Фарандола, больше из-за запаха, чем из-за вида этих серых, кривых, влажных грибочков. Он наклонялся, срывал шляпку с частью полусгнившей уже ножки, пробовал, ждал реакции: желудок сразу одобрял, бурча. «Этот хороший, — признавал тогда старик. — От него я не помру. Может, на обратном пути соберу парочку, будет вечером полента с грибами, их даже готовить не надо, они и так вполне готовы».
Адельмо Фарандола закрывает глаза, не позволяя себе отвлекаться на что-нибудь еще. Он один, как в старые добрые времена, — пса нет, больше нет, да никогда и не было. «Итак, на чем мы остановились», — задумывается он.
Так или иначе, он добирался до деревни, проходил мимо первых домов, огородов, в которых, кроме торчащих кочанов, все завалено было мусором, объедками и отходами. Заглядывал еще раз в рюкзак (о, рогатые черепушки). И тогда направлялся к магазину, вот уже много лет бывшему единственным местом в деревне, в которое он заходил.
Настало время женщины. Женщины из магазина. Он не помнит ее лица, но помнит, как она реагировала. Особенно в последний раз — ему все его предыдущие визиты кажутся последним.
— Дверь не закрывайте, Адельмо, — произнесла со вздохом госпожа из магазина, увидев, что он вошел. Она была одна, за прилавком, читала журнал. Внутри магазина вкусно пахло сластями и вином.
— Тут хорошо пахнет, — сказал Адельмо.
— Пахло, хотите сказать. Чего хотите?
Женщина была прямо перед ним, и он не мог долго смотреть ей в глаза. Если бы они поспорили, кто дольше, не отрываясь, сможет смотреть на другого, он сдался бы сразу, потому что она даже не моргала, у нее был острый взгляд хищной птицы.
— Я их принес, — пробормотал Адельмо Фарандола, глядя куда-то в сторону, на какие-то пожелтевшие бумаги.
— Деньги? Молодец, наконец-то вы о них вспомнили.
— Нет, не деньги, — смутился он. Какие деньги, соображал он меж тем. Он должен денег? А за что? И сколько?
Она молчала, ждала, скрестив руки. А поскольку старик не реагировал, смягчилась — ободрительно улыбнулась и моргнула разок, один-единственный.
— Не деньги, — повторил он.
— Я поняла, Адельмо. А что же?
— Эти. Черепа! — произнес он, радостный, поскольку вспомнил без особых усилий. — Черепа!
Он взял рюкзак, поставил его на прилавок, засунул в него руки, достал два рогатых черепа, по одному в каждой, лаская их взглядом.
— Черепа, — внятно проговорил он.
— Но я ж вас просила больше не…
— Они красивые, потрогайте.
Но женщина по-прежнему стояла не шелохнувшись и только сильнее ожесточилась.
Как она тогда сказала? «Быть или не быть», — прошептал он с непонятным сарказмом.
— Послушайте, мне их больше не надо. И я вам это уже говорила.
Адельмо Фарандола замер с вытянутыми руками, на каждой ладони по черепу серны, и выражение у них стало растерянное и обеспокоенное.
И теперь, во тьме хижины, он протягивает руки, и ему кажется, что он даже ощущает вес этих вычищенных черепов.
— Они красивые, — упрямо, но неуверенно повторяет он ей.
«Они красивые», — вторит он сейчас, не открывая глаз. Пес, лежащий поодаль, кивает без восторга.
— Адельмо, я к вам очень хорошо отношусь, но вы знаете, что они не очень красивые? Они мерзкие. Они никому не нужны. Никто их не купит.
— Туристы, — подсказывает он.
— Туристы от них плюются. Говорят — дети пугаются. Мне их неловко даже из-под полы показывать, я не хочу этого делать. Только тому типу однажды приспичило купить один. Но это был очень странный тип, знаете ли. Нормальные люди, — на слове нормальные женщина повысила голос, как учительница перед засыпающим учеником, — их не оценят. А если ко мне проверка придет? Если найдут их у меня под прилавком или там, в подсобке? У меня ж нет на такое разрешения. Вы знаете, что мой магазин закроют? И потом…
И потом? Женщина подошла поближе, прищурилась, задержала дыхание, чуть ли не носом уткнулась в прекрасные его черепушки, чтобы изучить их поближе и отыскать на них изъяны. Адельмо от испуга пробрала дрожь.
— И потом, у этого рога нет, не видите, что ли? А второй проломлен. И они даже нормально не почищены. Они правда мерзкие, понимаете, Адельмо?
