Адельмо Фарандола отдернул руки, обиженный, неуверенный. Поднес черепа поближе, чтобы тоже их разглядеть, долго обнюхивал. Так и есть, женщина права, первый с трещиной, у второго только один рог, и остались на костях кое-где сухожилия, пара кусочков почерневших мышц, комочки шерсти. Но их же почти не видно.
— Это, по-вашему, не видно, — женщина читала его мысли. — А вам все равно, что на бедных зверушек охотиться незаконно? Сколько раз повторять: нельзя это, вас оштрафуют, а то, чего похуже, судить будут. Ваш приятель лесник вам это постоянно твердит. Вы понимаете, что парень рискует, покрывая вас?
О чем она сейчас говорит? Эта долина его, собственность Фарандолы Адельмо, он ее купил; там, наверху, все его, от зверей до камней. Если он хочет охотиться на серн, то может это делать; вот придет на пастбище, возьмет ружье, просто чтобы показать, что к чему, и примется бить зверье, никого в живых не оставит, ни мыши, ни кузнечика! «Я буду бегать по долине от края до края с ружьем, — думал Адельмо Фарандола, — а когда патроны кончатся, возьму вилы, а когда вилы сломаются, буду ногтями, зубами, теми, что остались. А после зверья примусь за растения, все до последней жалкой травинки сорву и выдеру с корнем, и никого не останется, ни червя в дерьме, ни мха».
— Адельмо? Вы меня хоть слышите? — Хозяйка обращалась к нему. — Не отвлекайтесь, а то мне заново повторять.
Адельмо Фарандола вышел из магазина совсем растерянным (сейчас, во тьме, с закрытыми глазами, он делает вид, что идет, хотя на самом деле сидит). Рюкзак снова за спиной, и он трясется и шевелится по пути назад.
«А я из них тогда бульон сварю», — подумал старик.
Однако затем, отойдя от деревни, он положил одну черепушку на наружный подоконник часовенки со статуей какого-то бородатого мужика с палкой, несущего на плечах пацаненка с лицом всезнайки. Довольный своим поступком, показавшимся ему красивым (надо же позволять себе время от времени поступать красиво), пройдя еще немного наверх, он надел вторую черепушку на палку, торчащую в огороде, пусть охраняет кочаны и отпугивает ворон. Еще одну он бросил какой-то собаке, та ответила ему благодарным лаем, яростно бросилась грызть костлявую подачку, а потом недолго следовала за ним вяло в надежде на еще одну.
— Это был ты? — спрашивает он теперь у пса.
— Пардон?
Еще одна черепушка выброшена на лугу. Еще парочка — вот это правильно! — на кладбище. Оттуда, из-за стены, долетело ругательство, отчего Адельмо засмеялся, и оставшиеся в рюкзаке черепушки засмеялись тоже, чуть тише.
Тринадцать
Человеческая нога, не копыто, торчит перед ними из завала. Высовывается, как побег, упорно, с трудом пробившийся сквозь слой земли и теперь готовый раскрыться на свету и расти быстрее. Посеревшая от земли, почерневшая.
— Это нога, — изрекает Адельмо Фарандола.
— Это твой сородич, — молвит пес.
— Подумать только. Кто ж знает, сколько он там лежит.
— Лавина беспощадна, — произносит пес многозначительно.
— Тебе-то откуда знать?
— Я слышал. И что мне делать? Откапывать?
Пес готов приняться за дело, врыться лапами в снег и копать, пока они не закровоточат.
— Да это тебе не по зубам, глупый, — говорит старик. — Только повредишь себе что-нибудь.
— Мне все равно, я охотно это сделаю.
— Ты не сенбернар.
— Слава богу, нет. Ты видел, какие они слюнявые?
Они стоят и смотрят на эту почерневшую ногу, пока обоим не начинает мерещиться, что она дернулась.
— Она двигается!
— Нет, тебе показалось.
— Может, он там живой еще?
— Забудь.
— Думаешь, нет?
— Это покойник. Лавина беспощадна.
— А я что говорил!
— Сколько я в этом понимаю, если тут одна нога, то другая где-то метров на десять глубже, а руки и вовсе…
— Понял, понял.
— Лучше подождем.
— Чего подождем? — спрашивает пес.
— Пока снег сойдет. Пока эта нога выступит. Через месяц узнаем больше.
— И соберем его по кускам. А сейчас что делать? Пару слов скажешь?
— Ты о чем?
— Молитву какую-нибудь. Люди ведь так делают?
— Я не знаю молитв.
— Да ну?
— Ни одной.
— А дома у тебя нет ничего такого, вроде молитвенника?
— Отродясь не бывало.
Пес нерешительно вертится. Потом, чтобы взбодриться, идет помочиться на торчащий наполовину из снега ствол дерева.
Запах земли и грязи, сопровождающий таяние снегов, становится таким сильным, что поддерживает бодрость в обоих, псе и человеке. Снег отступает, открывая трупы животных, принесенных лавиной или застигнутых холодной или голодной смертью. Они оттаивают на мягком весеннем солнце, и от них поднимаются волны испарений, пробуждающие первые тучи насекомых. Они, эти насекомые, прилетают, жужжа, и усаживаются выпить соки из этих зловонных трупных частей. За насекомыми следуют птицы, готовые клевать что угодно, чтобы спастись от голода, и первые хищники, которых запах вызывает из нор, — лисицы, ласки. Они подбегают к останкам, долго их обнюхивают, в восторге, а потом предаются еде. Новорожденных детенышей знакомят со вкусом пищи. Подросткам, пережившим зиму, позволяют выбрать, что есть.
Случается, что животное обнаруживает вдруг, в процессе поиска еды во льду, труп своего сородича. И его он обнюхивает иначе, словно узнавая друга или родственника, и тыкает его мордочкой, словно пытаясь пробудить от затянувшегося, слишком глубокого сна. Он не ест его, по крайней мере если не доведен голодом до умопомрачения или полного равнодушия к простым, но стойким естественным запретам. Иногда эти встречи мордочек и носов напоминают беседы старых приятелей после долгой разлуки.
— Люблю эту вонь, — произносит пес, когда они выходят из дому запастись едой и свет едва не ослепляет их.
— Какую вонь?
— Да вот эту. Разложение. Грязь, земля. Испражнения. А потом первые цветы. Я покажусь сентиментальным, но меня эта вонь трогает.
Он скачет по оставшимся пятнам снега, потом обнаруживает пучок травы и бросается на него, затем несется распугивать других животных, собравшихся на пиршество.
Адельмо Фарандола наблюдает за ним, стоя на пороге хижины, и думает, что вел бы себя так же, будь он лет на двадцать моложе.
На следующий день, собирая мясо животных, торчащих из завала, Адельмо Фарандола наталкивается на торчащую рядом с одним из них ногу.
— Глянь, — ошеломленно показывает он псу.
— Это вчерашняя, — говорит пес.
— Правда?
— Ты что, не помнишь?
— Нет. То есть вроде припоминаю, но я думал, мне приснилось.
— Это вчерашняя нога, зуб даю.
— И что делать будем? Как мы решили вчера поступить?
— Ничего. Ждать, пока растает.
— Да ну?
— Да. Я, честно говоря, не то чтобы согласен, но ты…
Через несколько дней старик снова обнаруживает ногу.
— Нога!
— Да это все та же самая, хватит уже! — вопит пес в отчаянии.
— А, так мне не приснилось?
— Да чтоб тебя! — пес кричит.
— Что делать будем? Что мы решили в тот раз?
— Решили, — пес на сей раз решил воспользоваться случаем, — что мы его откопаем и всего достанем.
— Правда?
— Хочешь, поклянусь, — говорит пес.
— Мне кажется странным, что мы так решили.
— А вот.
— Очень странно. У нас не выйдет.
— Лучше подождем, пока оттает, — отвечает Адельмо Фарандола, когда пес продолжает настаивать. — Мы для этого человека уже ничего не сделаем. Он умер, его на куски порвало. И снег слишком плотный, и со льдом, с камнями, лезть на завал к этой ноге опасно, провалиться можно. А ты, если будешь лапами рыть, или наткнешься на что-то, или лапы повредишь. И сил у нас нет, зима была длинная, мы не в форме. Подождем.
И они ждут, день за днем. Но каждое утро, когда солнце из-за горизонта подает сигнал, посветив в грязное окно, они выходят из хижины и идут посмотреть, как тает снег.
