— Им и грех-то наливать! — рассуждает тетя Шура. — И так уж, сердечные, до земли покачиваются. А еще домой, гляди, ехать!.. Жены-то заждались небось…
У окошечка собирается целая очередь.
— Стаканы, девки, давайте! — поторапливает Александра Филипповна. — А то вона — людей задерживаете!
— Шурочка! Моя распрекрасная! Дивная моя Шурочка! Сто грамм! В долг! Только до завтра! — упрашивает мужчина.
Ой, я его знаю! Это Подшивалин, он приходит иногда к Николаю Петровичу. Тоже Николай — Николай Нефедьев, Николай Стоянов и Николай Подшивалин.
— Подшивалин! — хмыкает Ика. — Подшили и в стол положили. Я его часто вижу — вечно тут ошивается, на Бегах.
Подшивалин редактор, только не настоящей газеты, а многотиражки.
— В долг! Ишь чего захотели, Николай Семеныч! — ехидничает Александра Филипповна. — Уж не обессудьте — в долг не даем. Сами по миру пойдем, если станем в долг давать. Вы человек культурный, должны понимать.
— Драгоценнейшая! Один только раз… В виде исключения. До завтра и ничего более!
— А я завтра и не работаю.
— Как?! — удивляется Подшивалин.
— Как! Отдыхаю — к вашему сведенью — вот как!
— Неужели? Шурочка! Правильно ли я понял? Вы не работаете, стало быть, свободны. Так давайте назначим свидание! Я буду вас ожидать с цветами.
— Очень даже замечательно! Вы с цветами, а я с мужем и с дитями.
— Как?! У этой прелестной женщины есть муж? И еще дети? О нет! Невозможно, невероятно! Я потрясен…
— Ладно, потрясен! — бурчит тетя Шура, отворачиваясь от окошка. — Топай давай отсюда, не задерживай народ…
— Ты английский сделала? — спрашивает Ика.
— Сделала.
— А я не успела. Дашь списать?
— Разумеется.
— А тебе сны снятся?
— Снятся. Иногда…
— А мне часто. И все страшные. Сегодня мужик снился — небритый такой, дикий… Вроде этих, что тут ошиваются. Подшивалины…
— Подшивалин не страшный, — говорю я. — Он просто олух царя небесного.
— А мне страшные снятся.
— Ой, а мне про Нину Константиновну сегодня приснилось! — вспоминаю я. — Как будто у нее несчастье какое-то… Кто-то обманул ее… Или обидел. Мне так жалко ее было… И как будто я бегаю, бегаю, ищу ее, а ее нигде нет… Я так плакала во сне… И проснулась — не нашла ее…
— Девки, живее, стаканы давайте! — торопит тетя Шура.
— А я иногда даже не сплю от страха, — говорит Ика. — В последнее время часто. Сяду и сижу на кровати… И в зеркало смотрю. У нас, знаешь, гардероб как раз против моей кровати… И зеркало в нем. Ночью так страшно смотреть — как будто это и не я вовсе…
— Так не смотри!
— Не могу, чтобы не смотреть…
— Девки, стаканы! Наливать не во что!
— Ты хотела бы кем-нибудь быть? — спрашивает Ика.
— Как это — быть? Кем?..
— Кем-нибудь… Чтобы не человеком.
— Не знаю… Может быть… Собакой… Чтобы вместе с Альмой жить. На воле… В стае… Как я хочу ее увидеть!.. Ты даже не представляешь, как я хочу ее увидеть…
— А я бы цветком хотела.
— Цветком? Почему?
— А что? Цветком хорошо… Цветок не чувствует… И потом, человек для себя живет: тащит, тащит, со всеми ругается, сквалыжничает, скандалит. Одно из двух: или скандалит, или клянчит, выпрашивает. Я вот тоже — у матери шапку выпрашиваю.
— Зачем тебе шапка? У тебя есть шапка.
— То-то и дело, что незачем, а выпрашиваю. Новую хочу, вязаную. Знаешь, сейчас носят такие — в полосочку. У нас одна продает. Ей из деревни привозят, а она продает. Я синюю хочу. Вчера даже ревела из-за этой шапки разнесчастной. Нашла из-за чего реветь, правда? А цветок… он ничего не просит. Из себя живет: отдает красоту свою… И запах… Я, бывает, как приеду в деревню, выйду на луг, вдохну дух цветочный и чувствую — умру сейчас… Так прекрасно, аж душу ломит… Будто в раю. Ты в Бога веришь?
— Нет.
— А я верю…
— Стаканы давайте, девки! — сердится тетя Шура. — Будет вам языками чесать!
— Если ты станешь цветком, так, наверно, золотым шаром! — смеюсь я. — Или астрой…
— Почему?
— Потому что ты рыжая.
— Нет, я лучше апельсином хочу.
— Апельсин не цветок, он дерево.
— Все равно цветет…
— Он белым цветет.
— Откуда ты знаешь?
— Знаю. Флёрдоранж называется. У бабушки моей есть веточка.
— Девки! Заснули, что ли?.. Вона сколько народу! Людям выпить охота! Понимать надо: выпить людям невтерпеж…
Мы с папой идем на первомайскую демонстрацию. Вообще-то теперь не идем, а стоим. Давно уже стоим в этом переулке. Все вокруг забито колоннами демонстрантов. С улицы Воровского мы вышли в половине девятого утра, а сейчас уже второй час дня. По радио объявляют, как проходят другие районы. А наш район — ни с места.
— Устал, маленький? — спрашивает папа. — Иди посиди в подъезде.
— А вдруг мы двинемся?
— Я тогда позову тебя.
Правда, надоело топтаться тут — пойду посижу.
Я захожу в ближайший подъезд, нахожу ступеньку почище и сажусь. Дом старый, лестница широкая, но вся грязная, побитая, облезлая. Окна заросли пылью и паутиной, свет едва пробивается. Как сегодня жарко! Даже в этом сумрачном подъезде жарко.
Я кладу возле себя на ступеньку пальто — мама заставила меня надеть пальто. Собственными ушами слышала по радио прогноз погоды: в Москве тридцать два градуса, но все равно заставила взять пальто — как я ни отбивалась. «Ничего, ничего — пар костей не ломит!» Вот если бы был холод и дождь, тогда бы она точно отправила меня голышом: «Если хочешь быть здоров — закаляйся!» Всегда так — лишь бы вышло по ее, а не по-моему. Пускай… Вырасту и буду одеваться, как хочу. Вырасту и вообще уеду от нее далеко-далеко…
Какая-то женщина заходит в подъезд. С двумя тяжеленными кошелками. Праздник, а она таскается с такими кошелками. Смотрит на меня. Дескать: чего я тут сижу? Хочу и сижу себе… Подымается по лестнице и все перевешивается через перила — смотрит.
Интересно, что там делается — на улице? А вдруг они уже ушли? Вдруг папа забыл меня позвать? Заговорился с каким-нибудь знакомым и забыл… Пойду посмотрю!
Нет, никуда еще не ушли. Сдвинулись, может, метров на двадцать, и все. Ой, а где же мое пальто? Я забыла его в подъезде! Я бегу в подъезд — пальто нет на ступеньке. Нет… Пропало… Я его забыла… Потеряла!.. Что теперь будет? Мама убьет меня… Это ее пальто, папа привез ей из Германии. Оно, правда, сделалось ей тесно, поэтому она отдала его мне. Но все равно это ее пальто. А я потеряла! Потеряла ее пальто…
— Не расстраивайся, маленький, — говорит папа. — Мы сейчас поищем и найдем.
Где же он найдет? Я уже искала… Кто-то взял его!
— Чужой взять не мог, — уговаривает папа. — Я видел — никто туда не заходил и никто оттуда не выходил. Значит, взял кто-то из жителей этого подъезда. Пойдем и спросим.
А если даже из жителей — какая разница? Разве кто-нибудь теперь отдаст? Такое пальто — чистошерстяное! Мы заходим в подъезд, папа звонит в дверь первой квартиры. Выглядывает какая-то тетенька.
— Извините, девочка забыла тут на ступенях пальто… Может, вы видели?
— Да, да, я взяла, чтобы не унесли. Вот оно, ваше пальто.
— Спасибо! — Папа берет у нее пальто, кланяется и смеется. — Большое спасибо! Видишь, маленький, — говорит он, когда дверь захлопывается, — не все люди жулики.
Может, и не все… Но многие.
Четыре часа. Мы наконец начинаем двигаться.
Вот и Красная площадь… Мы на Красной площади. Все подымают повыше цветы и транспаранты.
— Ста-лин! Ста-лин! Ста-лин!!! — несется с площади. Наша колонна тоже подхватывает: — Ста-лин! Ста-лин!
Папа сажает меня на плечо — чтобы мне было видно. Мавзолей… Трибуны… Товарищ Сталин стоит на Мавзолее… Сам товарищ Сталин! Стоит на Мавзолее… Я вижу товарища Сталина!
Ой, только бы не потерять пальто. Нужно держать покрепче… Сколько людей — море… Море голов, море цветов, макетов, транспарантов, воздушных шаров!
— СТА-ЛИН! СТА-ЛИН! СТА-ЛИН!!!
Завтра я расскажу в школе, что видела товарища Сталина! Неужели он все время стоит на Мавзолее? Колонны идут и идут, а он все стоит… В такую жару. Столько часов подряд!
— СТА-ЛИН! СТА-ЛИН! СТА-ЛИН!!! — скандируют вокруг.
Я тоже кричу — скандирую вместе со всеми:
— СТА-ЛИН!!! СТА-ЛИН!!! СТА-ЛИН!!!
СТА-ЛИН!!! СТА-ЛИН!!! СТА-ЛИН!!!
Мы уже уходим с площади… Уже уходим… Да, конечно, ничего не поделаешь — другим тоже нужно пройти… Папа опускает меня на землю.
— Мы на следующий год опять пойдем, да? — спрашиваю я.
— Обязательно, — обещает он.
— А я видела! Видела товарища Сталина! — кричу я, вбегая в квартиру.
— С чем и поздравляю! — Мама обтирает руки о фартук. — Павел, звонил Нефедьев… Утонул Николай Стоянов.
— Утонул?.. — Папа глубоко-глубоко вздыхает, садится на сундук возле нашей двери, ерошит волосы. — Как?.. Где это произошло?..
