— Обязательно, — обещает он.
— А я видела! Видела товарища Сталина! — кричу я, вбегая в квартиру.
— С чем и поздравляю! — Мама обтирает руки о фартук. — Павел, звонил Нефедьев… Утонул Николай Стоянов.
— Утонул?.. — Папа глубоко-глубоко вздыхает, садится на сундук возле нашей двери, ерошит волосы. — Как?.. Где это произошло?..
— Поехали с вечера к Нефедьеву на дачу, а утром черт понес всю компанию купаться. Зашел в речку, поплыл и в одну секунду у всех на глазах ушел под воду. Ждали, что вынырнет, думали, он их разыгрывает — он же был отличный пловец! — ничего… Как корова языком слизнула!
— Ха, водяной утащил! — подает бабушка голос из комнаты. — За ногу схватил и утащил! О-о-о… У нас в Минске… в одна тысяча восемьсот… О-о-о… Девяносто первом году… тоже был случай… С сыном околоточного…
— Водяной не водяной, — хмыкает мама, — но что-то да утащило. Кто знает? Может, действительно попал в омут, а может, судорога ноги свела. Или удар хватил… Ничего удивительного — если в пьяном виде полез в воду… Это в воздухе тридцать градусов, а вода еще, ого, какая холодная! Ледяная… Мигом скрутит. Нефедьев говорит: сколько ни ныряли, сколько ни искали, никакого результата. Да, так-то… И жил, можно сказать, как свинья, и кончил тоже ничуть не лучше…
Папа подымается с сундука, идет к телефону.
— Ну что? — спрашивает мама. — Нашли?
— Нет, Нинусенька, не нашли. Вызвали водолазов…
— Водолазов!.. Смешно. Чем теперь помогут водолазы? После стольких часов… Да и вообще… Павел, ты куда? Ты что, собрался туда ехать?
— Да, Нинусенька, я собрался туда ехать.
— Зачем? Что это изменит? Ты целый день на ногах! Это безумие — на ночь глядя тащиться за город! Сядь поешь лучше.
— Неужели ты полагаешь, Нинусенька, что в подобных обстоятельствах я способен думать о еде?
— Обстоятельствах!.. Можно подумать! Как будто это могло кончиться как-то иначе! Человек упорно целенаправленно толкал себя в пропасть. Планомерно загонял в тупик. Какой вообще организм способен это выдержать — ежедневное беспробудное пьянство? Даже лошадиного здоровья не хватит. И дружков распрекрасных следует поблагодарить — вместо того чтобы остановить, удержать, образумить, только и знали, что подбадривали да накачивали. Подливали в рюмку. Ты тоже, между прочим, хорош… Сколько ни говорю, сколько ни умоляю!..
— Нинусенька, может, хотя бы на сегодняшний день ты прекратишь свои проповеди? — Папа проверяет, есть ли у него в кармане деньги, и выходит за дверь.
— Нет, вы подумайте — каков гусь! — говорит мама ему вслед. — Проповеди! Если я пытаюсь хоть как-то удержать, спасти… Возьми пальто! Павел! Ты слышишь? Как бы не так… Уже вырвался, полетел! Глас вопиющего в пустыне… Главное, что мне нравится, — изображает, прохвост, оскорбленную невинность. Сам рвется к тому же итогу! Мчится на всех парусах. Мерзавцы! Жаль, что один утонул, а не вся свора разом. Ничего, остальным тоже уготована та же участь, ничуть не лучшая! И их час не за горами. Достойная расплата за развеселую жизнь…
Я объясняю Ларисе Лучкиной задачку.
— Смотри, количество рабочих принимаем за икс… Ты меня слушаешь?
— Ага, слушаю.
Нет, она не слушает. Грызет ручку и смотрит в окошко.
— Ну-ка давай теперь сама мне объясни.
— Рабочих… Принимаем рабочих за икс… — вздыхает Лариса. — И тогда вся работа… А ну их в болото! Не буду я учиться. Ты больше ко мне не ходи.
— Почему? — спрашиваю я.
— Никому не скажешь?
— Не скажу.
— Дай честное пионерское.
— Честное пионерское.
— Я скоро замуж выйду. Вот!
Я не верю ей. Она просто так говорит. Не надеется, что перейдет в шестой класс, вот и придумывает всякие глупости.
— Ты не можешь выйти замуж, — спорю я. — Замуж разрешается выходить с восемнадцати, а тебе только четырнадцать.
— А я беременная, вот!
— Ты придумываешь.
— Не веришь? Скоро поверишь… Выйду за Володьку замуж… — она улыбается, — и переведемся отсюда к чертям собачьим. Чтобы никого их больше не видеть. Он у меня офицер, запросто может перевестись, куда захочет.
Я не знаю, что ей сказать. Лишь бы этот Володька не застрелил ее, как мамин родственник ту гречанку. Если она начнет к нему приставать, чтобы женился… У офицеров всегда есть пистолеты. Может, она врет, конечно, что он офицер. А может, вообще все врет… Скорее всего, врет.
— Ладно, — говорю я, — эту задачу давай все равно докончим.
— Зачем?
— А что, тебе помешает?
— Не помешает, да ведь ни к чему!
— А ты не боишься, что он тебя бросит?
— Вот еще! Он меня любит, — фыркает Лариса.
Может, и любит… Может, и правда есть у нее Володька-офицер, который ее любит, — все-таки она очень красивая… Наверно, она гораздо красивее, чем та гречанка.
— Нинусенька, где моя Мартышка? — спрашивает папа.
— Что значит где? Вот она стоит на подоконнике, твоя обожаемая Мартышка!
— Извини меня, Нинусенька, это не Мартышка, это какая-то совершенно чужая рыба!
— Что за глупости!
— Совершенно чужая, незнакомая рыба… Гораздо больше и темнее моей Мартышки.
— Не знаю, я в ее оттенках не разбираюсь! — фыркает мама. — Ничего удивительного, что больше, — по двадцать раз на день кормишь, вот она и растет.
— Такие рыбы не растут. Они всю жизнь остаются маленькими рыбками. А за один день вообще… никакой живот вырасти не может. Это противоречит, Нинусенька, основному закону природы.
— Оставь меня в покое со своей дурацкой рыбой и со своими законами! — злится мама. — Действительно, только этого мне не хватает — следить за ростом его проклятой рыбешки! Мало всяких несчастий…
— Нинусенька, я не прошу, чтобы ты следила за ее ростом. Я только спрашиваю, кому и зачем потребовалось подменить мою милую Мартышку на совершенно другую, неприятную и ненужную мне рыбу?
Я разглядываю рыбку — действительно, стала больше и темнее. Но может, мы просто не обращали внимания — может, она сама постепенно выросла и потемнела? Главное, рыльце. Рыльце, по-моему, Мартышкино… Но папе, конечно, видней: он с ней лучше знаком, все время с ней возится…
— Только, ради бога, не изобретай чепухи и не сходи с ума! — кипятится мама. — Никто никаких рыб тебе не менял и не помышлял менять. Нет, это надо послушать! Нет у меня больших забот, чем менять потихоньку его треклятую рыбу!
— Нинусенька, я не утверждаю, что это ты ее подменила. Теща проделала это из подлости душевной.
— О-о-о!.. — стонет бабушка.
— Извини меня, Павел, всему есть предел! Как ты можешь? Как у тебя язык поворачивается бросать подобные обвинения в адрес тяжелобольного человека, который вот уже целый месяц вообще не встает с Постели?! Нужно, в конце концов, иметь хоть какую-то совесть! Хоть крупицу сострадания! Я уж не говорю о большем…
— Нинусенька, я ценю твои дочерние чувства, но вынужден заметить, что в этой комнате, кроме нас четверых: тебя, меня, Светланы и тещи, никто не бывает. Разве что твой обожаемый Георгий Иванович…
— При чем тут Георгий Иванович? С тех пор как заболела мама, он не был у нас ни разу!
— В таком случае остается теща.
— Нет, это… — Мама задыхается от возмущения. — Объясни, будь любезен, чего ты добиваешься? Какова цель этих инсинуаций? По-моему, ты преднамеренно стараешься довести меня до белого каления!
— Трудно поверить, чтобы это сделала Марья Александровна.
— Да уж, Марья Александровна покусилась на твою бесценную рыбешку! Зажарила ее на обед!
Папа вздыхает и почесывает нос.
— Теща в наше отсутствие полезла, как всегда, за керосином, разбила банку с Мартышкой и, желая замести следы, поспешила притащить другую рыбу — в надежде, что я не замечу подмены.
— Откуда?! Откуда она могла притащить другую рыбу? Ты в своем уме или нет? Она месяц не встает с постели! Нет, я вижу, ты жаждешь, чтобы меня хватил удар!
— Ты ошибаешься, Нинусенька: она не встает с постели, когда мы дома. А когда нас нет, вскакивает как попрыгунчик и носится на помеле.
— Нет, это уже… — Мама садится на стул. — Это переходит все границы. Кому рассказать, не поверят…
— Как хочешь, Нинусенька. Я только довожу до твоего сведения, что за этой дрянью, которую мне подсунули под видом Мартышки, я не намерен ухаживать. Можешь забрать ее и делать с ней все, что тебе заблагорассудится.
— Мне ничего не заблагорассудится! Мне эта рыба нужна как собаке пятая нога. Не собираешься ухаживать — не надо. Пускай подыхает себе на здоровье!
— Я привязался к милому живому существу, но меня зачем-то его лишили.
Я смотрю на рыбку. Может, она и не папина Мартышка, но все-таки жалко ее. Она ведь не виновата, что она не Мартышка…
— До этого мерзкого карпа я не дотронусь.
