Лидия продолжала меня ласкать, и я почувствовал: скоро к бою буду готов. Еще немного, и я лег на нее, а она так широко раскинула и подняла ноги, что левая уперлась в стену, а правая, как мне показалось взметнулась чуть ли не до середины комнаты. Ноги она поддерживала руками, просунув под согнутые колени.
Размеренно и искусно, без единого гортанного звука, отдавалась Лидия. Движения были отработаны, и, в какие бы позы ни становилась, мне чудилось: на тахте я не с женщиной, а с большой автоматической куклой…
С книжного шкафа полетел «Капитал». Днем его просматривал, надеясь найти высказывание основоположника марксизма об экономической потенции сексуально развращенной женщины в коммунистической формации, чтоб до конца понять мое зыбкое положение в замордованном обществе без горы бутылок, но с темпераментной женщиной на новой тахте. До сих пор не пойму, как Лидия ногами достала до шкафа, ведь до него — более метра! Она подняла «Капитал» и положила оба тома перед тахтой. Я встал на книги, она на широко раздвинутые колени и уперлась головой в стену.
Любовь продолжалась…
Меня так измучила Лида — ну все, больше не могу, но она была ненасытная и вдохновенно кукурузину поднимала. Наверное, и у мертвого смогла бы поднять.
Читая газеты, вижу: сколько при перестройке рождается новых партий! Но никто не надоумился сколотить партию дураков или душевнобольных. Лидера, видно, нет. А что, если мне взяться? Схожу на пятачок к «Московским новостям» и поагитирую. Уверен, сподвижники найдутся. Для затравки напишу устав и программу, в почетные члены возьму выдающихся людей, кто страдал душевной болезнью. Так, кого из русских взять? Прежде Чаадаева, Батюшкова, Гаршина… А из иностранцев? Можно Ницше, Ван Гога, Эдгара По… Хватит. Почетным председателем изберем своего… Лучше Чаадаева.
В стране, такой бардак, и кто знает, может, к нам валом повалят люди, и мы подсобим атрофированной экономике выйти из затянувшейся мастурбации… Надо попробовать. А то кругом только и слышно: «Ты, дурак!», «Ох и ненормальный», «С ума сошел!»… Как будто сумасшедшие или душевнобольные не люди. Дай дураку деньги — будет богатым, дай должность — будет править, дай женщину — будет нежно любить…
Я прозрел, Господи, и снова мне жизнь дарит радость. Спасибо!
В выходной Ольга пришла с бутылкой и, выпив, сказала:
— Все, Жорка, мы расстаемся. Через пять дней освобождается муж, и я к нему уезжаю. Но ты не унывай, Лидия познакомит тебя с одинокой женщиной.
Она ушла, крепко полюбив меня в последний раз, и я загрустил.
Лидия ходила ко мне в основном днем, на ночь редко оставалась и наконец повела вечером к подруге. Оксана — молодая, разведенная, ничем не привлекательная с виду женщина — жила неподалеку. Мы сели за стол, женщины подняли тост за знакомство.
Немного посидев, Лида ушла, и мы остались в полуосвещенной комнате вдвоем с хозяйкой. Пить она больше не стала, а разобрала диван, и мы перешли к более тесному знакомству. Оно продолжалось до поздней ночи. И что интересно: новая женщина дарит новый способ любви.
Господи Боже мой, вот уж никогда не думал, что и на мужском начале от непрестанной работы могут появиться мозоли.
Посмотрев как-то, наклонив голову, на свою кукурузину, ужаснулся: под нежным ободком, в углублении, рассыпано несколько мелких чужеродных дробин. Сосредоточенно их рассматривал, удивленно-испуганно хлопая глазами.
Полжизни дрочил кукурузину, струей теплой, ласковой воды, и ничего на ней не появилось, а как повысил квалификацию, перейдя на женщин, так и высыпали мозолята.
Упорно тренируя в женской долине не привыкшую, видно, к новой работе кукурузину, вскоре заметил еще две маленькие мозольки.
В детстве слыхал: кто усиленно занимается дунькой кулаковой, у того на ладонях появляются мозоли. А у меня от женщин — на кукурузине! Вероятно, это высшее достижение современного мужчины, тем более в столице никогда не набивал мозолей на руках, а теперь, как награда за совершенную работу, они будут балдеть на кукурузине, перевернутой навечно вниз головой.
Вспомнил райцентр. Подрастая, помогал родственникам по хозяйству и набил от черенка первые мозоли. Дядька тогда, глянул на них, сказал:
— Гордись, Жорка, мужиком становишься.
И я гордился, показывая их сверстникам. А как быть теперь? Внутренне восторгаться могу, но не показывать же кукурузину, как в детстве ладони?
Шел как-то по скверу и на скамейке увидел Андрея. Благодаря ему познакомился с незабвенной Оленькой, моей первой женщиной. Андрей сидел с двумя бородатыми мужчинами и, глядя на седоватого — его звали Вольдемаром, — говорил:
— Шахматы, вообще-то, не совсем искусство — нельзя перехаживать…
Вольдемар, чуть подняв голову, с жаром возразил:
— А музыканты, поэты, кто импровизирует или пишет экспромтом?..
Слушая их, подумал: «А шахматы — спорт? Если шахматы — спорт, то онанизм — тяжелая атлетика».
Андрей, увидев меня, улыбнулся и, ухмыльнувшись в рыжие усы, весело сказал:
— А, Жора, привет! Садись, как дела?
— Отлично! — радостно ответил я.
— А как с женщинами?
Улыбаясь, выпалил:
— Превосходно! — И восторженно добавил: — У меня, как у настоящего мужчины, от неустанной работы появились мозоли…
Воцарилось молчание. Андрей нарушил:
— Мозоли, говоришь? Расскажи, где они находятся?
Поведал до тонкостей. Худощавый, с русой бородой мужчина воскликнул:
— Так это же сифилис!
— Точно, он! — поддержал второй.
— Все, Жорка, собирай вещи и дуй в кожно-венерологический диспансер. Тебя положат в больницу, — поставил точку Андрей.
Мужики отодвинулись от меня, а потом, встав, попрощались и на рысях разбежались в разные стороны.
В моей башке на разные голоса закричали мужчины и женщины: «Сифилис! Сифилис! Сифилис!»
Бросило в жар, и я, скрючившись, в страшном раздумье тупо смотрел в землю. Кто же меня заразил: Ольга? Ирина? Лидия? Оксана?
Домой шел медленно, иногда поднимая взгляд. Казалось, люди сейчас на меня как-то особенно смотрят, будто знают, что я подцепил отвратительную заразу.
А может, это не сифилис, а какая-то другая, мало кому известная болезнь? Но ведь Андрей поставил точку, сказав: «сифилис», а он большой специалист по венерическим заболеваниям.
Несколько дней не решался идти в диспансер, лелея надежду: а вдруг не сифилис?
На рынке купил меду, — слыхал, от многих болезней помогает, — и мазал кукурузину, иногда надолго погружая в банку, и мед вылазил через верх.
Самолечение не помогало, пошел в диспансер.
В регистратуре заполнили карточку, спросив, что у меня, и направили к дерматологу.
К врачу — небольшая очередь.
И вот переступаю порог кабинета. За двумя столами, стоящими впритык, две женщины в белых халатах. Посмотрев на них, остановил взгляд на молодой, лет около тридцати, за правым столом. У нее блестящие, серые, манящие глаза и высокий, притягательный бюст. С Оксаной не был неделю и почувствовал, как кукурузина, заскользив по правой ноге, взметнулась вдоль живота.
Перевел взгляд на женщину за левым столом. Ей лет тридцать пять. Окинув меня живыми, светлыми глазами, сказала:
— Давайте карточку. Что у вас?
«Значит, это врач, та — сестра», — отметил про себя.
— Подойдите ближе. Показывайте.
Шагнул к столу и стал расстегивать… Господи, ну как мне сейчас… ведь он, Боже, он… Даванул косяка на сестру — она натренированно опустила взгляд. Нижняя фрамуга окна открыта, — со смущением поглядел на пеструю столичную толпу. Медленно, нехотя достал кукурузину и опустил вдоль стола, у корня придерживая, а то она неистово стремилась к животу, и, оттянув крайнюю плоть, бесстыдно обнажил набирающих мощь стаю мозолят. Голова кукурузины почти касалась отрывного календаря. Светлые, живые глаза врача округлились, из груди вырвался вздох, похожий на гортанный вскрик — резкий, до боли знакомый, но короткий, — и лицо ее сделалось пунцовым. Симпатяга сестра подняла взгляд и, не краснея, стала разглядывать.
У окна раздалось жужжание, и на голову моей кукурузины спикировала дармоедка-оса, привлеченная запахом меда, — забыл помыть, собираясь в диспансер. Оса лакомилась медом, медработники с трепетом и любопытством хлопали глазами, а я боялся шевельнуться: вдруг оса осерчает и ужалит! В напряжении потерял бдительность и опустил крайнюю плоть. Она медленно поползла, а оса в этот момент, перевалив тонкую талию через красивый ободок, стала собирать мед с мозолят. Господи Боже мой! Мгновение, другое — и плоть накрыла обнаглевшую осу, она оказалась в силках головы моей кукурузины! Изнутри, атакуя что есть мочи, оса старалась вырваться из ловушки, но не могла и, рассвирепев, больно ужалила меня в самое сердце! Поперхнулся болью и потому не закричал, а, отступив от стола, отвернулся и раскрыл обмякшую ловушку. Контуженная оса, взлетев, медленно потянула к окну между смеющихся женщин и вылетела в открытую фрамугу.
