— Уж этот Макалистер всегда урвет свой фунт мяса!
Стивен холодно взглянул вниз на продолговатый череп с густой и косматой порослью цвета пакли. Голос, акцент и образ мысли спросившего раздражали его, и, дав волю своему раздражению, он позволил себе дойти до явной недоброжелательности, подумав, что лучше бы уж папаша этого студента послал сынка учиться в Белфаст и тем сэкономил бы, глядишь, на проезде.
Продолговатый череп не обернулся навстречу сей мысленной стреле, однако она вернулась обратно, к своей тетиве — поскольку перед взором Стивена вдруг встало кефирнобледное лицо студента.
— Это не моя мысль, — сказал он тотчас себе. — Она — от того шута-ирландца, что на задней скамье. Терпение. Ты можешь с уверенностью сказать, кто из них променял душу твоего народа и предал его избранников — спросивший или язвивший? Терпение. Вспомни Эпиктета. Видимо, это в его характере — задать такой вопрос в такой момент, таким тоном и притом с неправильным ударением, прикла́дными?
Нудный голос преподавателя продолжал медленно и мерно наматываться на катушки, про которые он рассказывал, удваивая, утраивая, учетверяя свою снотворную энергию, между тем как катушки умножали свои омы сопротивления.
Голос Мойнихана позади откликнулся как эхо на отдаленный звонок:
— Мы закрываемся, господа!
Холл был заполненным и гудящим. На столе возле двери стояли два портрета в рамках, а между ними лежал длинный бумажный лист с неровными столбцами подписей. Макканн проворно сновал среди студентов, говоря быстро, парируя возражения и одного за другим подводя к столу. В глубине холла стоял декан, который беседовал с молодым преподавателем, важно кивал и поглаживал рукой подбородок.
Стивен, притиснутый толпой к двери, остановился в нерешительности. Из-под широкого падающего листа мягкой шляпы его стерегли темные глаза Крэнли.
— Ты подписал? — спросил Стивен.
Крэнли сомкнул длинные и тонкие губы, ушел на мгновение в себя и ответил:
— Ego habeo[123].
— А для чего?
— Quod?[124]
— Для чего это?
Крэнли повернул бледное лицо к Стивену и сказал кротко и горько:
— Per pax universalis[125].
Стивен показал пальцем на фотографию царя и сказал:
— У него лицо упившегося Христа.
Презрение и гнев в его голосе заставили Крэнли оторваться от спокойного созерцания стен холла.
— Ты раздражен чем-то?
— Нет, — ответил Стивен.
— В плохом настроении?
— Нет.
— Credo ut vos sanguinarius mendax estis, — сказал Крэнли, — quia faces vostra monstrat ut vos in damno malo humore estis[126].
Мойнихан, пробираясь к столу, шепнул Стивену на ухо:
— Макканн на боевом коне. Готов стоять до последней капли. Новенький образцовый мир. Запрет на все горячительные и право голоса сукам.
Стивен усмехнулся стилю конфиденциального сообщения и, когда Мойнихан отошел, вновь обернулся навстречу взгляду Крэнли.
— Ты, может быть, мне объяснишь, — спросил он, — почему он так охотно изливает свою душу мне на ухо? Можешь объяснить?
Мрачная складка появилась на лбу Крэнли. Он воззрился на стол, склонясь над которым Мойнихан присоединял свое имя к списку, и сурово отрезал:
— Чистое г![127]
— Quis est in malo humore, — сказал Стивен, — ego aut vos?[128]
Крэнли не отозвался на шпильку. Мрачно продолжая размышлять над своей оценкой, с той же рубленой силой он повторил:
— Чистейшее паскудное г, вот он кто!
Это было его обычной эпитафией для скончавшихся дружб, и Стивен подумал, не будет ли это некогда сказано тем же тоном в память ему. Тяжелая неуклюжая фраза медленно оседала, исчезая из его слуха, как проваливается камень в трясину. Стивен следил, как она оседает, так же как оседали многие другие прежде, и чувствовал на сердце ее гнетущую тяжесть. В отличие от Давина, в речи Крэнли не было ни редкостных оборотов елизаветинского языка, ни причудливых трансформаций ирландских идиом. Тягучесть этой речи была эхом дублинских набережных, отражающимся в мрачной запустелой гавани, а ее энергия — эхом церковного красноречия Дублина, отражающимся от амвона в Уиклоу.
Угрюмая складка исчезла со лба Крэнли, когда с другого конца холла к ним направился быстрыми шагами Макканн.
— Вот и вы! — произнес бодро Макканн.
— Вот и я, — произнес Стивен.
— Как всегда с опозданием. Не могли бы вы совмещать ваши прогрессивные взгляды с некоторым уважением к точности?
— Этот вопрос не стоит в повестке дня, — сказал Стивен. — Следующий пункт.
Улыбающиеся глаза его были уставлены на плитку молочного шоколада в серебряной обертке, торчащую из нагрудного кармана пропагандиста. Вокруг сомкнулось кольцо слушателей, желающих стать свидетелями состязания умов. Худощавый студент с оливковой кожей и гладкими черными волосами, просунув голову между ними, с каждой фразой переводил взгляд с одного на другого, будто стараясь поймать фразу на лету своим влажным открытым ртом. Крэнли вытащил из кармана маленький серый мячик и начал его тщательно изучать, крутя так и этак.
— Следующий пункт? — повторил Макканн. — Гм!
Он громко хохотнул, улыбнулся широко и дважды себя подергал за козлиную соломенного цвета бородку, свисавшую с туповатого подбородка.
— Следующий пункт состоит в подписании декларации.
— А вы мне заплатите, если я подпишу? — спросил Стивен.
— Я думал, что вы идеалист, — сказал Макканн.
Студент с цыганской наружностью обернулся и сказал невнятным блеющим голосом, обращаясь к окружающим:
— Адская сила, вот странный подход. Такой подход это, по-моему, корыстный подход.
Его голос угас в молчании. Никто не обратил внимания на слова. Он повернул свое оливковое лицо с лошадиным выражением к Стивену, приглашая его продолжить.
Макканн начал энергичную речь о царском рескрипте, о Стэде, о всеобщем разоружении, о третейском суде для международных конфликтов, о знамениях времени, новом человечестве и новом евангелии жизни, согласно которому долгом общества станет обеспечить наибольшее счастье наибольшему числу людей наиболее дешевым способом.
Цыганистый студент заключил эту речь возгласом:
— Тройное ура всемирному братству!
— Валяй, Темпл, — сказал стоявший рядом дюжий краснощекий студент. — Я тебе потом пинту поставлю.
— Я верю во всемирное братство, — продолжал Темпл, бросая по сторонам взгляды своих темных овальных глаз. — А Маркс это ж просто жулик паршивый!
Крэнли схватил его крепко за руку, чтобы он придержал язык, и с кривой улыбкой несколько раз повторил:
— Полегче, полегче, полегче!
Темпл, стараясь высвободить руку, гнул свое, у рта его была легкая пена:
— Социализм был основан ирландцем, а первым человеком в Европе, кто проповедовал свободу мысли, был Коллинз. Двести лет назад. Он обличал всякую поповщину, этот философ из Миддлсекса. Ура Джону Энтони Коллинзу!
Тонкий голос на краю собравшейся кучки отозвался:
— Пип! пип!
Мойнихан прошептал Стивену на ухо:
— А как насчет бедной сестренки Джона Энтони:
Лотти Коллинз без штанишек,
Одолжите ей свои?
Стивен рассмеялся, и довольный Мойнихан опять зашептал:
— На Джоне Энтони Коллинзе, как ни поставь, всегда поимеешь пять бобиков.
— Жду вашего ответа, — коротко сказал Макканн.
— Меня этот вопрос нисколько не интересует, — устало сказал Стивен. — Вам это хорошо известно. Зачем же вы устраиваете эту сцену?
— Прекрасно, — сказал Макканн, чмокнув губами. — Так, значит, вы реакционер?
— Вы думаете, на меня производит впечатление, когда вы махаете деревянной шпагой? — спросил Стивен.
— Метафоры! — резко сказал Макканн. — Давайте перейдем к фактам.
Стивен вспыхнул и отвернулся. Макканн, не унимаясь, с враждебной иронией произнес:
— Начинающие поэты, как видно, ставят себя выше столь пустяковых вопросов, как вопрос о всеобщем мире.
Крэнли поднял голову и, держа свой мячик, словно миротворящую жертву между двух спорящих, сказал:
— Pax super totum sanguinarium globum[129].
Раздвинув столпившихся, Стивен сердито дернул плечом в сторону портрета царя и сказал:
— Держитесь за вашу икону. Если уж нам необходим Иисус, пусть это будет легитимный Иисус.
— Адская сила, вот это здорово сказано! — воскликнул цыганистый студент, обращаясь к своим соседям. — Славное выражение. Мне это выражение страсть как нравится.
Он проглотил слюну, будто глотал фразу, и, теребя кепку за козырек, спросил Стивена:
— Простите, сэр, а вот этим выражением вы что хотели сказать?
