Василий Аксенов - Кесарево свечение

ВТОРАЯ. Верно, верно, все как-то затанцевало в стиле ретро. Как старики наши иной раз начинают танцевать, подзарядившись от Фьюза и нахлебавшись шампанского. Все эти танцы конца двадцатого века – диско, ламбада, макарена. Но больше всего из их танцев мне нравится свинг. Даже для них этот свинг считается какой-то древностью, но они танцуют его с таким смешным азартом. Помнишь, они говорят, что в конце тысячелетия свинг вдруг снова вошел в моду?

Сцена наполняется звуками свинга.

ВТОРОЙ. Прекрасно помню. В конце тысячелетия мы с тобой завалились в университет Пинкертон на массовый урок свинга. То есть не мы с тобой, а старики, которые были тогда еще молодыми. Там были сотни ребят с напомаженными башками и девчонки в белых носочках. И мы плясали всю ночь с этими птенцами. То есть не мы, а они, конечно.

Начинают танцевать.

ВТОРАЯ. Давай, давай, двигайся! Больше жизни, Славка!

С безумной энергией юнцы выкаблучивают вокруг неуверенно мерцающего Фьюза. Второй подбрасывает Вторую, как заправский исполнитель свинга.

Вдруг оба останавливаются и смотрят друг на друга.

ВТОРОЙ. Я никогда не думал, что ты такая.

ВТОРАЯ. Какая?

ВТОРОЙ. Ты сводишь меня с ума.

ВТОРАЯ. Это ты почему-то сводишь меня с ума.

ВТОРОЙ. У меня все налилось вот здесь. Потрогай.

ВТОРАЯ. Ты стал просто каменным здесь. Положи мне руку вот сюда.

ВТОРОЙ. Ты мокрая здесь. Дай я сниму с тебя вот это. Пусти меня к себе.

ВТОРАЯ. Боже, как я люблю тебя! Уйдем туда, за ширму, как они обычно туда уходят.

ВТОРОЙ. Дай мне пронести тебя туда, любимая моя!

Он уносит ее на руках. Под замирающие звуки танцевальной музыки, за ширмой, почти невидимые публике, они начинают предаваться любви. Невразумительное бормотание, повизгиванье, стоны, смех, мычание, толчки.

Через сцену между тем Петух и Попугай в торжественно замедленном движении, довольно нелепом при их неуклюжести, прокатывают на колесиках носилки с останками Мстислава Игоревича и Натальи Ардальоновны. Болтаются его рука и ее нога.

Вдалеке, один за другим, слышатся два всплеска. Останки преданы морю.

Из темного угла, где совершалась любовь, в просцениум выходят, держась за руки, юные Слава и Какаша. Не отрываясь, смотрят друг на друга. Опускаются на пол.

СЛАВА. Что-то невероятное произошло с нами. Интересно, как к этому отнесутся старики?

КАКАША. Какие старики?

СЛАВА. Тут были какие-то старики, но я не могу их точно припомнить.

ДОМ. Здесь больше нет никаких стариков.

КАКАША. Ты слышишь, Славка-роднульча, здесь нет никаких стариков. Здесь только мы с тобой. Ты и я, больше никого.

СЛАВА. Да, только мы с тобой. Насовсем. Вот что с нами произошло. Мы с тобой соединились, роднульча.

КАКАША. А ты помнишь, Славка, как мы с тобой встретились? Помоги мне. Где это было и когда?

СЛАВА. Это случилось в августе, год не помню. На Елагином острове в устье Невы. В гребном клубе «Спартака». Я там работал сторожем.

КАКАША. А мы туда с девчонками двинулись, потому что узнали, что ребята там нюхают клей и курят туркменскую анашу.

СЛАВА. Я услышал, что на мостках какие-то девчонки шалят, и пошел к вам. Вы принесли три бутылки «Солнцедара», но у меня и у самого был запас крепленой бузы.

КАКАША. Ты приближался с двумя веслами на плече и на фоне заката казался почти силуэтом. Я была просто поражена. Кто это? Как, ты не знаешь, удивилась Милка Штраух – одноклассница, да ведь это же Славка Горелик, великолепный антисоветчик!

СЛАВА. А ты была вся залита закатным светом. Болтала ногами в воде. В тебе было столько озорства и тревоги! Я сразу понял, что ты – моя! Неотразимая зеленоглазая бестия!

КАКАША. А я боялась, как бы тебя Милка или Никитина не подцепили. Потом-то я им просто сказала: сваливайте, подруги, Славка – мой!

СЛАВА. Быстро стемнело.

КАКАША. И мы остались одни.

СЛАВА. И не могли уже оторваться друг от друга, вот как сейчас, почти восемьдесят лет спустя.

КАКАША. И трахались до утра на мостках. Ты меня просто измучил. Тридцать один совокуп – я считала! У меня весь живот ввалился.

СЛАВА. Таков тогда был мой принцип: трахаться так, чтобы у нее весь живот ввалился.

КАКАША. Нахал. Ты всегда был нахалом.

СЛАВА. А ты была мучительницей нахала. Еще школу не кончила, а была учительница-мучительница.

КАКАША. Это мне нравится – учительница-мучительница.

СЛАВА. А в перерывах мы пили бормотуху и смолили шмаль.

КАКАША. И пели разные песенки. Репертуар тогдашней подпольной молодежи. (В руках у нее появляется гитара.) Давай вспомним нашу любимую.

ОБА.

СЛАВА. Полно было звезд в ту ночь.

КАКАША. Я смотрела на них из-под тебя всю ночь и пыталась узнать созвездия.

СЛАВА. А я их видел под тобой, в качающейся воде. Узнал там Сатурн, а за ним качались Стожары.

КАКАША. Тогда еще не прибыл Овал. Воображаешь, в небе не было Овала, и мы еще не знали, к кому непосредственно обращаться.

СЛАВА. Все было бы иначе, если бы тогда уже прибыл Овал.

ОБА. Слава Овалу!

КАКАША. На следующий день, едва проспавшись, я прискакала в «Спартак», но тебя там уже не было, а ребята-гребцы мне сказали: твоего парня утром большевики арестовали.

СЛАВА. И Пенелопа пустилась в Одиссею.

КАКАША. А Одиссей ждал, как Пенелопа, только в тюрьме. А я, идиотка…

ОБА. Слава Господу нашему и демиургу Овалу! Спасибо за то, что мы снова встретились и не расстались!

Целуются, прижимаются друг к другу, замирают и погружаются в темноту.

Ночь. Спокойствие. Тихий гул африканского ветра. Медлительно проколобасили через сцену Петух и Попугай. В руках у них проплыли портреты дряхлых стариков, Мстислава Игоревича и Натальи Ардальоновны. Прихрамывая, со стаканом своего виски прошествовал Дом, чем-то похожий в этом своем обличье на Максима Горького, Фридриха Ницше или еще какого-нибудь писателя прошлого.

Пьеса завершается ранним утром следующего дня. Солнце, поднявшееся из-за холма Аматус, уже озарило верхушки пальм. В просцениуме мы видим раскинувшихся в счастливом сне Славу и Какашу.

ДОМ. Слава, вставай! Наташенька, просыпайся! Доброе утро! Температура двадцать по Цельсию, семьдесят один по Фаренгейту. Турецкие войска отброшены к болгарской границе. Жертв нет. Все ваши показатели настолько нормальны, что их нет нужды сообщать. Жить вам осталось…

СЛАВА. А вот этого не надо.

ДОМ. Много. Долго.

СЛАВА (потягивается). Надо будет заказать новый дом.

КАКАША (еще сквозь сон). Хорошая идея, роднульча.

СЛАВА. Дом, ну ты сам пойми, зачем нам теперь все эти фьюзы и говорящие стены?

ДОМ. Не продолжайте. Я ухожу. Стены молчат.

В глубине сцены последний раз медлительно проходят и исчезают фантомы «дворецкого», Петуха и Попугая. За ними, обескураженно чирикая, укатывается Фьюз.

Я думаю (фр.).

Я не знаю, что это значит (фр.).

Ничего не вижу (фр.).

Как вас зовут, месье? (фр.)

Прекрасно сложена и дьявольски красива! (фр.)

Никогда больше (фр.).

Однажды в Америке (англ.).

Такова жизнь! (фр.)

Извините, мой дорогой, я не хотел вас обидеть! (фр.)

Без забот (фр.).

Я начинаю видеть свет (англ.).

Спаси меня, независимо от того, нравлюсь я тебе или нет (англ.).

Прежде всего скажи мне, мой друг, как ты? (фр.)

Вот преимущество бандитизма – любоваться светской женщиной (фр.).

Это самое лучшее, что вы могли сказать (фр.).

Займитесь своим делом (англ.).

Ну, давай, мой милый (фр.).

Розовые, вперед! (англ.)

Американскими евреями (англ.).

Беллетристики (фр.).

Кризис середины жизни (англ.).