Анна Баркова - Избранное. Из гулаговского архива

Кабы в пестром платье идиоткой
Мне сейчас по улице брести,
Хохотать бы резко, во всю глотку,
Тварью, Богом избранной, цвести.

И плевать беспечно в проходящих,
И крестить бы вывеску «Кино»,
Пением молитв тревожить спящих,
В каждое заглядывать окно.

И носить на голове скуфейку,
Позабыть про обувь, про белье.
Выпросив у бедного копейку,
Отдавать богатому ее.

Перед подлецом среди народа
Становиться на колени в грязь.
И, как я, такого же юрода
Величать: Царевич, Светлый Князь.

Русская юродская судьбина,
Почему она меня влечет?
Потому что в жилах половина
Крови древних странников течет.

Хочу я лапотки надеть
Из золотого лыка
И в путь уйти, и посмотреть
На белый свет великий,
Где есть престрашные дома,
Что доросли до неба,
Где есть чудесная тюрьма,
Где кормят белым хлебом,
Где арестантики лежат
На пуховой перине,
А все начальники дрожат,
Как листья на осине.
Где льется золото рекой,
А реки льются кровью.
Где днем поют за упокой,
А ночью — за здоровье.
Где нищие на всех углах
И где их прочь не гонят.
Где с панихидами в гробах
Задаром всех хоронят.

Чем за зря слоняться дни и ночи,
Хорошо бы мне пойти пророчить.
Про лихих правителей коварство,
Про приход антихристова царства.
Тех оно прельстит, кто всех премудрей,
Кто перевивает шелком кудри,
Кто считает злато да алмазы,
Тех, кто пишет хитрые указы,
Кто пылает, страстью обуянный,
Позабывший бога, окаянный,
Кто отрекся от родного брата,
Кто пустой, и нищей, и проклятой
Сделал на года родную землю,
И она посева не приемлет,
Солнце отвергает в лютом гневе
И выносит гибель нашу в чреве.
Вот ударит час. И красный кочет
Православным людям запророчит,
Полыхнет широкими крылами
Над домами нашими, над нами.
Возгорится все кругом, до края,
Озарится путь к святому раю.
Выйдут, кто замучен заточеньем,
Сгибнет враг под божьим обличеньем.

Была бы я жалкой гадалкой
И встретила Вас где-нибудь,
И милой, и вещей, и жалкой,
Я Вам преградила бы путь.

— Гражданка, я Вам погадаю.
Червонный король Вас пленил.
Но я Вам скажу, дорогая,
Бубновый Вам более мил.

Он — светлый, очами он — серый,
Жестокий для Вас человек.
Моложе, красивей, чем первый,
Загубит он скоро Вам век.

А вот почему тут две дамы —
Ума не могу приложить.
В каких-то трущобах и ямах
Пришлось Вам с обеими жить.

Вам преданы обе. И все же
Одна Вам злодейкой была.
Вас дума поныне тревожит
Об этой посланнице зла.

И вот не могу разобрать я:
В чем дамы той главная цель.
И тут же, совсем уж некстати,
Любовная вышла постель.

Вы были с ней в доме казенном,
Железом он был оцеплен.
Ложились вы спать под трезвоны,
А утром будил вас трезвон.

Из этого дома ушли Вы,
От дамы-злодейки ушли.
Вы ждали ее терпеливо,
Но выпали Вам короли.

Червонный и юный бубновый,
Который загубит Вам век.
Забудьте о даме винновой,
Легла она в северный снег.

В тот миг подойдете Вы ближе,
И речь оборвется моя.
— Гадалок и складных, и рыжих,
Таких вот, не видела я.

Тогда я склонюсь, побледнею,
Шепну сквозь сердечную боль:
— Конечно, гораздо милее
Вам юный бубновый король.

Голос хриплый и грубый,
Ни сладко шептать, ни петь.
Немножко синие губы,
Морщин причудливых сеть.
А тело — кожа да кости,
Прижмусь, могу ушибить.
А все же сомненья бросьте,
Все это можно любить.
Как любят острую водку,
Противно, но жжет огнем,
Сжигает мозги и глотку
И делает смерда царем.
Как любят корку гнилую
В голодный чудовищный год.
Так любят меня и целуют
Мой синий и черствый рот.

Эй вы, русские глупые головы,
Аржаною набитые половой,
Собирайтесь-ка, милые, кругом,
Потолкуем покрепче друг с другом.
Мы построим-ка царство дурацкое,
Христианское, наше, братское.
Ни царей, ни вождей нам не надобно,
Нам от них превеликая пагуба,
Превеликая, несносимая.
Будем в очередь править, родимые.
Ты — во вторник, а я, скажем, в середу.
Не спасаться ни грыжей, ни вередом
Никому от того управления.
Таковы от народа веления.
А проправишь свой день и — долой!
Отдыхать отправляйся домой.
И работать до поту, как прочие,
А другой — управляй в свою очередь.
Нанимать за себя охотников,
Находить к управленью работников
Запретим мы законом строгим.
Управлять не хочется многим.
Но, что делать, приходится, братцы,
Хоть плеваться, а управляться.
А не то найдутся мошенники
И наденут на нас ошейники,
За ту власть, как клещи, уцепятся,
К нам коростой-чесоткой прилепятся,
Все повыжмут когтями-лапами,
Их не сбросим потом, не сцапаем.
Без царя мы не сядем в лужу,
И десяток царьков нам не нужен.
Мы научены и настрочены,
Управлять будем сами, в очередь.

Я не Иван-царевич. Стал шутом я.
Без бубенцов колпак, и черный он.
Кому служу я? Герцогу пустому,
Или царю по имени Додон?
   Помещику ли в стеганом халате,
   Имеющему с ключницей роман?
   За шутки на конюшне он заплатит
   Тому, кто будет зваться царь Иван.
Нет! Все не то. Все пряничная сказка.
Я в трезвой современности живу.
И здесь моей комедии завязка,
Которую страданьем я зову.
   Кругом бараки — белые сараи.
   Дорога. Белый снег затоптан в грязь.
   А я блаженный, я взыскую рая,
   И судорожно плача, и смеясь.
Колпак мой черный. Сам я шут угрюмый.
Мы бродим по квадрату: я и ты,
Железом отгорожены от шума
И от мирской опасной суеты.
   Но я боюсь, что мир жестокий хлынет
   И нас затопит, не заметив нас.
   Но я боюсь, что в мир нас кто-то кинет,
   С нас не спуская неусыпных глаз.
Туда — нельзя. Сюда — не пробуй тоже,
И в стороны с надеждой не гляди.
И там квадрат какой-то отгорожен:
Работай, спи, и пьянствуй, и блуди.
   Я — шут. Но почему-то невеселый.
   Да ведь шутов веселых вовсе нет.
   Шут видит мир холодным, серым, голым,
   Лишенным всех блистательных примет.
Но знаешь ли, что царская корона
Не так ценна, как шутовской мой шлык,
Что в наше время ненадежны троны,
А шут поныне страшен и велик.