Ноэль Шатле - Дама в синем. Бабушка-маков цвет. Девочка и подсолнухи [Авторский сборник]

В пакете, старательно завернутом сверху еще и в целлофан, оказалась очередная штучка из дерева и картона, которую Дельфина назвала «потрясающей» — возможно, с легчайшим оттенком снисходительности, который Соланж прекрасно уловила, но все же оценила похвалу.

Спускаясь по лестнице и благоразумно держась за перила, потому что с некоторых пор испытывала слабое головокружение на крутых ступеньках, по которым так часто пролетала на полном скаку, опаздывая и чертыхаясь, Соланж думала о том, что выстраивала она сама, о собственном существовании, держащемся только на бесцельности и случайности. И представить себе невозможно, что могло бы пошатнуть эту свободную и гармоничную конструкцию, идеально задуманную для вечности.

Письма от Колетт в почтовом ящике не оказалось. Хорошее предзнаменование для небольшой программы, которую наметила для себя Соланж за завтраком, между тостом с абрикосовым вареньем — она сварила несколько банок на прошлой неделе — и тостом с акациевым медом. Она собиралась прокатиться до Сены на автобусе.

Восемьдесят пятого пришлось долго ждать, но торопиться ей было некуда, и потом, дул такой приятный свежий ветерок. К тому же она надела сегодня нейлоновые чулки к серому костюму. На остановке собралась довольно большая очередь, необычная для этого места и для этого часа. Люди все подходили и подходили, сердились, возмущались: транспорт стал ходить просто безобразно, не то что раньше.

Соланж открыла свою плетеную кожаную сумочку. Покачав головой, промокнула глаза вышитым платочком.

Автобус наконец-то подошел. Набитый битком. В двери втискивались с боем. Толпа буквально внесла Соланж внутрь.

Она-то рассчитывала спокойно сесть у окошка и любоваться пейзажем, а пришлось стоять зажатой между дамой лет шестидесяти — с довольно элегантной укладкой, седые волосы отливают сиреневым, но духи у нее сомнительные, похоже, фиалка, — и студенткой со стопкой книг и длинными волосами, щекотавшими нос Соланж.

Прямо перед ней сидел молодой парень в наушниках, откуда доносилось назойливое треньканье музыки, суетливый ритм которой ему самому, наверное, нравился, потому что он в такт притопывал ногой.

Соланж удалось все-таки выбраться из тисков, в которые зажали ее соседки, и она встала прямо у парня перед носом, всем своим видом показывая, как ей неудобно оставаться на ногах.

Поскольку она давно, очень давно уже не впадала в гнев — просто потому, что поводов у нее не было, — то не сразу поняла, что именно гнев закипает в ней сейчас, причем гнев праведный, вполне оправданный поведением этого невоспитанного дурачка, которого не научили уступать место старшим.

Нет, ну надо же! Сидит перед ней и ухом не ведет, ему даже в голову не приходит встать.

Рассерженная Соланж раскачивает сумочку у него над головой, выразительно вздыхает.

Автобус дергается, ее трясет, ей трудно устоять, но еще труднее терпеть равнодушное выражение лица этого мальчишки, который весь ушел в свою музыку.

И Соланж, не выдержав, взрывается:

— Послушайте, молодой человек, может быть, вы, в конце концов, все-таки уступите место!

И тут происходит совершенно необъяснимая вещь. Парень и не думает протестовать. Не снимая наушников, он встает и очень вежливо, с самой что ни на есть приветливой улыбкой указывает на свое место… элегантной даме с седой, отливающей сиреневым укладкой, но пахнущей сомнительными духами.

Соланж почувствовала себя ошеломленной и даже, пожалуй, униженной. И решила, что лучше выйти и дождаться следующего автобуса.

Намного позже она все-таки доставит себе долгожданное удовольствие и полюбуется тем, как плещется Сена под Новым Мостом, но сценка в автобусе оставит после себя раздражающее ощущение непонимания. Она по-всякому крутила ее в голове, обдумывала, но так и не смогла понять поведения мальчика в наушниках. Для нее оно осталось окутанным тайной, куда более непроницаемой, чем загадка Мишеля, мужчины с толстыми влажными лапами. Да он хоть посмотрел на нее как следует, этот мальчишка? Наверное, все-таки нет.

Плеск воды, который считается успокаивающим, не помог ей справиться с раздражением. Соланж решила вернуться домой на такси.

А дома ее ждал сюрприз: букет роз у двери в квартиру. С запиской от Жака, удивившего ее своей тактичностью. Не навязываясь, ни на что не намекая, он, по его словам, хотел просто отметить дату.

Что за дату он имел в виду? Соланж никак не могла сообразить, ничего ей не приходило на память, тем более что теперь она каждый прошедший день считает достойным того, чтобы его отметить. Впрочем, она не отрицает, жест очень милый, хотя розы представляются ей теперь куда менее интересными, чем бегонии. Выставляя вазу с цветами на балкон, чтобы розы могли подышать ночной прохладой, Соланж думала о предельной скромности подруги, переставшей донимать ее своими сообщениями на автоответчике и письмами, и спрашивала себя, не приложила ли к этому руку Дельфина, не она ли вправила мозги Колетт и Жаку…

Уже закрывая окно, Соланж заметила его на самом верху крайнего стеклышка. Великолепный паук, гордо восседающий посреди своей паутины. Сердце у нее забилось сильнее. Еще вчера она подумала бы, что от страха, но сегодня точно знает: сердцебиение вызвано особым переживанием, сродни тому, что она испытала в день, когда в трубу камина в кабинете ее отца нечаянно свалилась белая сова. Она помнит, как долго просидела тогда рядом с птицей, а главное — помнит странный взгляд ее слишком больших глаз. Наутро Соланж решила, что смерть совы особенного значения не имеет, важно только то, что произошла встреча, она и останется в памяти — волшебная встреча появившейся из ночной темноты белой совы и семилетней девочки в розовом передничке и с чернильными пятнами на пальцах…

И теперь здесь, в самом центре города, в этой гостиной, когда-то полной голосов и помнящей сплетения тел, паук тоже скрепил некие узы, почтил своим присутствием покой и уединение, поблагодарил хозяйку за тишину и полумрак, за то, что здесь не гуляет тряпка, наградил за рассчитанную медлительность, за новый ритм, за плавное покачивание.

Соланж с улыбкой взглянула на нового друга, разделившего с ней безмятежный покой. Значит, отныне они вдвоем будут ткать умиротворение, подвешивать время к прозрачным нитям своих жизней, удаленных от мира и переплетенных между собой, вдвоем будут покачиваться в пустоте.

Она осторожно прикрыла дверь гостиной, пообещав себе при случае раздобыть какую-нибудь научную книгу о пауках.

Умащиваясь под одеялом, она, как и каждый день, размышляла о том, до чего восхитительно, укладываясь в постель, ощущать не предельную усталость, не полное изнеможение, а всего лишь некую вечернюю истому, влекущую к отдыху, скорее сладостную, чем властную потребность в восстановлении сил.

Появление паука отодвинуло куда-то далеко неприятную сцену в автобусе, о которой Соланж решила больше не думать.

Со стоявшей на тумбочке фотографии в купленной специально для нее — для этой фотокарточки из альбома — стеклянной рамке мать, одетая в серый костюм, смотрела на Соланж.

«Мы прямо как сестры», — в который уже раз поду, мала она, но снова, тоже в который раз, ее поразила печаль во взгляде матери, затуманившая лицо меланхолия. Казалось, будто возраст наложил свой отпечаток, насильственно исказил черты.

Соланж потягивала травяной чай, вздыхая от наслаждения. И думала о том, как ей повезло по сравнению с этой сестрой-матерью, так горестно пережившей предательство старости, потому что матери не удалось, как сделала она, Соланж, двинуться старости навстречу.

Сладкая истома завладела каждой клеточкой ее тела, а потом и мысли, проникнутые той же сладостью, медленно заволоклись туманом. Сон пришел сам собой, вежливо и скромно постучавшись у врат тела, зная, что его ждут с последним глотком вербены с медом.

Соланж идет по улице.

Она никого не встретила в сквере, если не считать садовника, который приставал к ней с нескромными расспросами, сам же и заглушая их ревом газонокосилки, ожесточенно набрасывавшейся на последние несчастные травинки (а ведь Морковке зелень просто необходима!). Закрыв за собой калитку, она подумала, что хорошо бы прогуляться по Большим Бульварам. Наверное, это из-за сна, приснившегося ей сегодня ночью. На этот раз Дама в синем, вместо того чтобы идти рядом с ней и разговаривать, таинственным образом растворилась в толпе, пряча лицо.

Соланж идет по улице, в сплошном человеческом потоке.

Вокруг нее люди нетерпеливо переминаются с ноги на ногу. Она приостанавливается. Ее обгоняют, раздраженно на нее оглядываясь, затем ускоряют шаг, им непременно надо вернуться в общий поток, подстроиться под общий темп, слиться в едином порыве, можно подумать, они сговорились, можно подумать, все стремятся к единой цели.