Ноэль Шатле - Дама в синем. Бабушка-маков цвет. Девочка и подсолнухи [Авторский сборник]

Опять же вопреки ожиданиям и опасениям, впервые за столько лет опробованный ею сегодня утренний кофе не вызвал ни сердцебиения, ни какого-либо другого наказания за неосторожный с ее стороны поступок. Она, подумав, налила себе вторую чашку и отпила из нее, сопроводив глоток вздохом удовольствия, приподнявшим ее плоскую, чуть костлявую грудь.

Утро продолжалось. Марта воспользовалась приливом энергии, чтобы проветрить комнату и разобрать старые газеты. Вот вчерашняя, с разгаданным на три четверти кроссвордом. В самом центре решетки ее внимание привлекло одно слово. Она написала его сразу после того, как «разделила» кофе с Человеком-с-тысячей-шарфов. Вот оно, это слово: «план». Какое там было определение? А-а-а, вот оно где: «термин, обозначающий способ завершить некое особое намерение». Марта так и не поняла, что покраснела до корней волос, просто почувствовала прилив жара к щекам.

Да, у нее теперь есть план. И особое намерение тоже есть, совершенно особое и глубоко личное намерение. После стольких лет жизни без единого желания, без единого каприза, совершенно особое и глубоко личное намерение Марты состоит в том, чтобы прийти сегодня к трем в кафе «Три пушки» и заказать Валантену две чашки черного кофе, причем только одну из них — для себя.

— И два кофе, пожалуйста, да-да, именно два!

Валантен упорхнул. Можно было подумать, он испытывал чувство глубокого удовлетворения оттого, что сейчас поставит на столик перед Мартой нечто иное, чем ее обычный отвар вербены.

Хотя в момент, когда был сделан заказ, он слегка растерялся. Марте даже показалось, что он колеблется, не решаясь уточнить, действительно ли речь идет о «двух кофе», но что-то ему мешает задать прямой вопрос.

Марта прыснула со смеху, удивленная собственной дерзостью.

А теперь, когда обе чашки стояли перед ней, пришла ее очередь растеряться: «его» здесь не было. В столь тщательно обдуманном и тысячу раз просчитанном плане оказалась непредвиденной одна возможность: даже на секунду она не могла себе представить, что его здесь не окажется. Всегда, открывая дверь «Трех пушек», она видела, что Человек-с-тысячей-шарфов уже тут, за столиком, и собака у его ног, и он рисует в своем блокноте редких в эту пору посетителей.

Да и вообще — он попросту ДОЛЖЕН был быть здесь!

Марта совершенно дезориентирована. Ее теперешнее ощущение настолько странное, такое смутное… Нет, это не только разочарование. Разочарование, оно-то ей хорошо знакомо: это — когда кто-то из ее детей, к примеру, Селина, да, Селина чаще, чем Поль, точно, чаще, отменяет обещанный приход с малышами, а все вкусненькое уже на столе и кока-кола, купленная для такого случая, стынет в холодильнике. Или еще: когда она просыпается оттого, что в бедре невыносимо колет, так и стреляет, причем еще и часа вроде бы не прошло после приема снотворного, и это вынуждает вдруг засомневаться в медицине, привычном для нее объекте культа, служащем предметом повседневных размышлении.

На этот раз Марта чувствует себя как будто преданной, униженной, едва ли не раздавленной.

Преданной его отсутствием. Униженной и раздавленной собственным присутствием здесь, не говоря уж о смехотворном присутствии этих двух дымящихся перед ней чашек, из которых одна для нее, но которая, а Бог его знает…

Марта вновь переживает картину, рисовавшуюся ей все утро.

Она, независимая женщина, старая дама, просит Валантена отнести чашку кофе Человеку-с-тысячей-шарфов. Тот удивлен и взволнован. Он кланяется ей, благодарит, потом приглашает присоединиться к нему. Она — так изысканно, так непринужденно: «Но разве я не должна вам эту чашечку кофе?». Он — поспешно, но очень любезно, поправляя при этом белый шелковый шарф: «Господь с вами, мадам, напротив, это я в долгу перед вами, это я обязан вам счастьем — ведь вы согласились разделить со мной кофе вчера…»

Марта сердится. А как не сердиться?.. Ох, до чего же смешно и глупо все получилось. Идиотская затея с этим кофе, идиотская картина, да еще сколько времени потрачено на то, чтобы обдумывать ее во всех подробностях и разукрашивать, будто какая-нибудь романтичная проказница-девчонка.

«Романтичная»… Ведь говорили же ей, много раз говорили!.. Сначала — отец, который буквально преследовал за малейшие причуды слишком, на его взгляд, чувствительную и чересчур экстравагантную юную особу. Потом Эдмон, чьи принципы вкупе с чванством окончательно придушили в ней последние порывы фантазии, природную мечтательность…

Да, это могло бы быть смешно и глупо, но…

Марта кладет сахар в одну из чашек и задумчиво размешивает его ложечкой.

Это не смешно и не глупо по одной простои причине, которая оформляется в ее голове под воздействием кофейного аромата.

Причина проста и бесспорна: Марта забавляется.

Несмотря на предательство, несмотря на смехотворность положения, в которое она попала, скорее всего, по «его» вине и в котором находилась с половины четвертого пополудни вчерашнего дня до этого же времени сегодня, Марта забавляется, Марте ужасно весело.

Настолько, что она забывает о кроссворде. Настолько, что она выпивает две чашки кофе подряд без малейшего признака сердцебиения.

Старая дама, которая забавляется, не перемещается в пространстве так, как старая дама, которую жизнь двигает туда-сюда, не сообразуясь ни с какими доводами рассудка, подобно скучающему игроку, который лениво переставляет туда-сюда пешку на шахматной доске.

Даже Валантен это заметит.

Когда Марта выходит из «Трех пушек» с плетеной кожаной сумочкой в руке, она наслаждается каждым шагом, несмотря на колющую боль в левом бедре, отчего ногу приходится немножко подволакивать.

Перейдя от чая к кофе, Марта изменила многое в своей жизни — так, будто ее существование поднялось на ступеньку вверх.

Все оставалось, как было, но — с повышением на градус.

Например, она стала сыпать больше соли в пищу, позволила себе увеличить количество тостов за завтраком, сделала громче звук радио и телевизора. Она хотела теперь прибавить силы шумам. Она хотела теперь прибавить яркости краскам. Даже совершенно привычные предметы стали иными на вес и на ощупь. Марта нуждалась в более конкретных ощущениях, она нуждалась в большей близости между вещами и людьми.

Когда пару дней назад позвонил Поль, чтобы узнать, как жизнь и какие новости, голос сына показался ей пресным, несмотря на явные его усилия (впрочем, вполне бесполезные, если учесть приобретенную ею в последнее время остроту ощущения реальности) говорить громче и артикулировать четче — похоже было, он думает, будто имеет дело с умственно отсталой особой.

— Можешь снизить тон, знаешь, я отлично тебя слышу, — в итоге посоветовала ему Марта.

Поль на том конце провода на минутку примолк, видимо, озадаченный.

Эта ступенька, на которую она поднялась, этот новый уровень, отпечатавшийся на всех ее чувствах, позволил Марте к тому же переживать некоторые факты повседневной жизни как своего рода события. Автоматизм жестов уступил место череде восторгов — не сильных, но все же, все же…

Теперь ее мог привести в восхищение полный пустяк.

А уж если говорить о том, что и прежде ее волновало, то тут у Марты энергия просто начала бить через край. Такая лихая стала — без удержу. Она и сама это ощущала — хотя бы по тому, какое действие производил на нее звонок в дверь, извещавший о чьем-то визите, или модуляции голоса мадам Гролье, когда та смаковала подробности домовых или квартальных катаклизмов.

Кстати, один из них, случившийся всего каких-нибудь четверть часа назад, до сих пор не оставлял Марту в покое: ее всю трясло, коленки были как ватные, голова шла кругом.

Потому что мадам Гролье, которая, вероятно, не думала о последствиях своих рассказов, только что явилась доложить, что прямо перед «Тремя пушками» взорвался газ, и от этого мгновенно вылетели все стекла из витрины.

Если бы у мадам Гролье было хоть чуть-чуть сердца, она бы все-таки заметила, что в Мартино-то она попала этой новостью прямой наводкой, попала — как снайпер в цель.

Потому что взрыв произошел не только перед кафе, для Марты он разразился еще и в забытом уголке ее души, где всегда расцветала прежде голубая мечта, в уголке, неугодном Эдмону, который старался вытоптать этот нежный цветок, повторяя и повторяя жене: «Ну ты у меня просто последний романтик, бедолага этакий!» — да-да, в мужском роде, в такие моменты можно было подумать, будто он отказывает ей даже в принадлежности к прекрасному полу. Слова мужа рубили на корню последние остатки надежды…

Взрыв обернулся для Марты ужасающим видением: вот Человек-с-тысячей-шарфов в луже крови, вот старая собака воет над телом, лежащим среди разбросанных по усыпанному осколками стекла асфальту тротуара листков с набросками.