Вскоре кролик впал в забытье и весь день пролежал, не шевелясь и не замечая течения времени. Иногда он проваливался в тяжелый сон, но и во сне боль ни на секунду его не оставляла. Один раз ему привиделся Проказник, и во сне Эль-Ахрейра молил о помощи. Но облик Проказника вскоре померк, растворившись в воздухе, а видение превратилось в можжевеловый куст, под которым лежал Эль-Ахрейра. Затем ему примстилось, что он — Орех и что будто бы он говорит Росинке, чтобы она хорошо присматривала за колонией, пока они с Лишайником будут дежурить в спецотряде «Всеобщего Патруля». Все эти видения либо распадались на фрагменты, либо растворялись в тумане, а иногда и сливались в несусветную чехарду отдельных образов, за которыми Эль-Ахрейра следил вполглаза, путая сон с явью. Весь день напролет кролик пытался повернуть голову, чтобы лучше различить фигуры, мелькавшие перед ним, но ему так и не удалось четко определить границы размытых пятен, мельтешивших перед ним. И еще какой-то кролик нашептывал ему анекдоты, смысла и сути которых Эль-Ахрейра не понимал. Он был измучен болью и отчаяньем. Однажды ему померещилось, что кролик зовет на помощь Проказника, и внезапно Эль-Ахрейра понял, что это был он сам!
Не двигаясь с места, Эль-Ахрейра погрыз травку, но не почувствовал ни вкуса, ни запаха.
— Это особенная травка, хозяин, — объяснил ему Проказник, который стоял где-то у него за спиной. — Погрызите ее, и вы поправитесь! А теперь спите!
На следующее утро Эль-Ахрейра четко увидел зеленую лису, приближавшуюся к нему по тропинке. Он еще раз попытался встать, но ноги не слушались, и он снова плюхнулся на землю. Лиса исчезла, а Эль-Ахрейра остался лежать на спине, тупо глядя в небо.
И вдруг Эль-Ахрейра задрожал от страха: в голубом куполе небес он увидел огромную прореху, провал, зияющий, как открытая рана. Рваные края этой щели были такими лохматыми, будто кто-то, сделав небольшой надрез, затем с силой разорвал ткань, которая трещала и разъезжалась как попало. Из-под разорванных краев клоками торчала живая плоть, то ли мясо, то ли нити жил, за которыми скрывалось что-то неведомое. В зловонном гнойнике Эль-Ахрейра видел лишь черную кровь и зеленую слизь, поблескивавшую на поверхности гниющего, разлагающегося болота. На рваных краях раны копошились навозные мухи. Эль-Ахрейра застыл от ужаса, когда из черной дыры, источавшей зловоние, выпал мертвый кролик и растворился в воздухе, не долетев до земли.
В искаженном сознании Эль-Ахрейры вся эта дыра медленно двигалась: две огромные губы, располагавшиеся по краям этого зияющего провала, сомкнулись и, приблизившись к нему, всосали нашего кролика внутрь. Визжа от ужаса, он скатился на обочину, перекувырнувшись несколько раз, полетел вниз по склону холма, а потом потерял сознание.
Когда Эль-Ахрейра очнулся, сознание его было ясным, боль утихла. Он понял, что теперь сможет добраться до дому, где его будут выхаживать его преданная подруга Росинка и верный слуга Проказник, пока он снова не встанет на ноги. Он медленно сделал несколько шагов и прилег на солнышке погреться и привести себя в порядок после тяжелой болезни.
И вот, пока Эль-Ахрейра отдыхал на склоне холма, он вдруг сердцем почувствовал, что с ним говорит Господин Фрис.
— Эль-Ахрейра, — сказал Господин Фрис, — тебе больше не нужно пускаться в опасные путешествия. На твою долю и так выпало немало приключений. Пора успокоиться. Тебе больше не надо завоевывать сердца твоих сородичей, совершая героические подвиги. Ты давно заслужил их любовь и уважение — ведь ты сделал им столько добра! Теперь ты можешь вести ленивую, праздную жизнь и радоваться лету, как это делают все остальные честные кролики. Ты всей своей жизнью доказал, что тебе не страшны никакие трудности и ты одолеешь всех, кто встанет у тебя на пути.
— Милорд, — отвечал Эль-Ахрейра. — Я никогда не задавал тебе вопросов, ибо неисповедимы пути твои, хотя деяния твои порой бывают загадочны и непонятны. Но как, как ты мог допустить, чтобы среди творений твоих существовала такая жуть, как небесная зияющая рана, зловещая дыра, наводящая леденящий ужас на всех, кто ее видит?
— Я не создавал ничего подобного, Эль-Ахрейра. Погляди на небо! Никакой прорехи там нет.
В страхе Эль-Ахрейра поднял глаза на небесный свод. Раны не было видно.
— Даже если мы допустим, милорд, что она действительно существовала, хотя бы одно мгновение…
— Дыры в небе не было никогда, Эль-Ахрейра.
— Как это не было? Ведь я видел ее своими собственными глазами!
— То, что ты видел, Эль-Ахрейра, — лишь плод твоего больного воображения, кошмар, привидевшийся в бреду. Я не мог остановить работу твоего воспаленного сознания, но в действительности такой дыры никогда не существовало.
— Но старик Теммерон из «Распрекрасных Удальцов» говорил…
— Он лишь сказал, что ты никогда не видел Дыру в Небе. Забудь о том, что видел, и никогда не упоминай о ней. Кролики, видевшие Дыру, обычно не желают говорить о ней. А те, кто не знает, что это такое, подумают, что ты не в себе.
Эль-Ахрейра, вняв советам Господина Фриса, сразу почувствовал, что стал мудрее. Он больше никогда не видел Дыру в Небе и никогда попусту не чесал языком, рассказывая о своем ужасном опыте. С тех пор Эль-Ахрейра стал молчалив и за версту обходил тех кроликов, которые, как ему казалось, могли пройти через те же муки и страдания, что и он сам.
6. Кроличья история о приведениях
В этих краях ни один человек и ни одно животное не осмеливается пить из Стонущего Колодца, и я тоже не приближался к нему ни разу за все те годы, что живу здесь.
М. Р. Джеймс, «Стонущий колодец»
Из пятерых эфрафанцев, что сдались в плен Пятику в разоренном «Улье» в то утро, когда генерал Зверобой потерпел поражение, четверо вскоре завоевали симпатию Ореха и его друзей.
Крестовник, обладавший недюжинными способностями к патрулированию — даже большими, чем у Черноуха, несмотря на свою преданность памяти генерала, оказался для колонии необыкновенно ценным приобретением, а юный Чертополох, когда его избавили от вечной муштры, вскоре превратился в веселого добряка, вызывавшего симпатию своим дружелюбным отношением к окружающим.
Исключением из всех был Мать-и-Мачеха. Никто не знал, что с ним делать. Суровый и непреклонный, он предпочитал одиночество и тишину. Он проявлял почтение по отношению к Ореху и Лохмачу, но с другими был резок и не мог нормально общаться даже со своими соратниками — эфрафанцами. Во время силфли — кроличьей трапезы на лугу — он старался держаться от всех подальше и грыз траву в сотне ярдов от остальной компании, и, конечно, никому и в голову не приходило попросить его рассказать какую-нибудь историю. Орех, которому Лохмач однажды пожаловался на «вредного зануду с вытянутой физиономией, напоминающей длинный клюв грача», посоветовал приятелю оставить этого себялюбца в покое.
Колокольчик, обычно воздерживавшийся от шуток по отношению к Мать-и-Мачехе, заметил однажды, что взгляд этого дикаря чем-то напоминает ему печальные глаза коровы, попавшей под дождь.
Осень и первая половина зимы, наступившие за быстро пролетевшим летом, оказались на редкость мягкими и теплыми. Ноябрь порадовал чередой солнечных дней, желтым цветением куриной слепоты, белыми пятнышками пастушьей сумки, а ниже, за лугом, на ветвях орешника набухали и лопались гладкие черные почки, из которых на свет показывались крохотные темно-красные завязи.
Как-то раз, к всеобщему удовольствию, в колонию залетел Кихар, притащив с собой друга Леккри, чья речь, как заметил Серебристый, побила все рекорды по непонятности и нечленораздельности. Кихар, конечно же, ничего не знал о том, что произошло в колонии с момента сокрушительного поражения Эфрафы. Как-то раз осенним вечером, когда небо обложили серые тучи, а злой ветер срывал листья с берез и гнул жухлую траву, Кихар выслушал повесть Одуванчика, после чего сообщил на своем тарабарском наречии с трудом понимавшему его слова рассказчику, что «чем меньше обжор, тем лучше». С этим полностью согласился Леккри, издавший в знак одобрения хриплый вопль, от которого один молодой кролик в ужасе подпрыгнул и, сорвавшись с места, опрометью бросился к своей норе.
Очень часто, если утро выдавалось ясным, на северной стороне холма видели пару чаек: сверкая белыми крылами в рассветных лучах, они в поисках червей садились на распаханные борозды, где из земли, зеленея, начинали пробиваться озимые — урожай следующего лета.
Однажды вечером, когда день клонился к закату, Черноух взял с собой в учебный поход Медуницу и Ниточку, сынишку Пятого. Они решили прогуляться до сада, разбитого вокруг человечьего Дома на Поварешкином холме, который лежал примерно в миле от колонии кроликов («Первая проба», — так Черноух назвал это путешествие). Орех забеспокоился, узнав, что молодняк отправляется так далеко, но предоставил Лохмачу, как капитану Ауслы, взять всю тяжесть ответственности за эту экспедицию на себя (что напоминало слова Эдуарда III, сказанные в битве при Греси: «Que l’enfant gagne ses eperons»[1]) Но путешественники не вернулись домой с наступлением сумерек, и Ореха, дежурившего вместе с Лохмачом до прихода ночи, охватила глубокая тревога.
