И вот теперь, когда все меньше дней оставалось до долгожданного вечера, Янка окончательно завоевала симпатии девчат, рассказывая им о великолепных одеждах, выдумывая украшения к костюмам, вырезая по ночам папильотки для воспитанниц и разжигая их воображение картинами карнавальных увеселений, на которые она — в глубине сердца ни одна из нас в это не верила — якобы тайно убегала из приюта в Кракове.
— Лилия, маргаритка, белая роза, вера, надежда, любовь — вот уместные костюмы, — сообщила нам сестра Алоиза. — Никаких нимф, русалок, эльфов, царевен. Матушка-настоятельница была удивлена, что вам могло прийти на ум нечто подобное!
Девушки повесили носы. Я подняла руку.
— Что ты хочешь, Наталья?
— А могут быть костюмы святых дев?
Вопрос застал монахиню-воспитательницу несколько врасплох. После минутного раздумья она ответила:
— Конечно. Думаю, что матушка-настоятельница не будет иметь ничего против этого. Вы могли бы выступить как святые мученицы, с соответствующими эмблемами мученичества. Это даже принесло бы пользу и другим, которые, к сожалению, не разбираются в подобных вопросах.
— Разумеется, — с облегчением подтвердила я и села на свое место.
Снег таял. Воздух, согретый гальным ветром, предвещал весну. Возле монастыря лежали грязные кучи снега; но по ночам девчата скулили от холода.
— "…Пробудись, зачем спишь, о боже, пробудись, а не отвергай навсегда…"
Зуля, напевая тоскливым голосом, на четвереньках натирала пол в спальне.
Кончив пение, она принялась декламировать:
— "Начинаем святой пост сорокадневный…"
"И в самом деле, уже немного времени осталось до среды", — уныло раздумывала я, перегрызая нитку, которой метила идущие в стирку передники. Вокруг меня лежали горы грязной и драной одежды, застоявшийся воздух пах мышами. Я подперла голову руками и ловила всевозможные отзвуки, проникавшие на чердак через тонкие стены…
— "Пробудись, зачем спишь, о боже…"
Снизу долетали визгливый смех сестры Дороты и погромыхивание бельевого катка. Жужжание швейных машин в мастерской заглушали тонкие голоса ребятишек из детского сада.
— "Пробудись, а не отвергай навсегда…"
— Не ходи сюда, Янка, а то заляпаешь пол, — послышалось из спальни.
— Так не натирай.
— Возьму на себя грех, если не послушаюсь сестры Алоизы.
— Никакого греха на себя ты не возьмешь. Разве в числе десяти заповедей есть такая: "Помни: каждую неделю надо пол натирать"?
— Постыдилась бы так богохульствовать!
— Жаль только, что голос у тебя такой хороший…
Мне уже надоели вонючие фартуки, и, бросив их, я побежала в спальню.
Янка лежала на койке, наблюдая из-под полузакрытых век за тем, как Зуля на четвереньках ползает по полу.
— "Как прекрасны святыни твои, о боже…"
— Послушай, какой голос у этой малышки, — обратилась ко мне Янка. — Она могла бы петь в опере.
— В опере?! Что ты говоришь?!
Янка села на койке.
— Разумеется! Способные девчата из городов всегда идут в хор или балет, учатся пению, танцу, ритмике. Правда, сначала им не все удается, однако потом директор обращает внимание на талант, и девушка делает карьеру. Зуля, встань, повернись!
Зуля встала, выпрямилась — коробка с мастикой в одной руке, щетка — в другой.
— Посмотри только, какие у нее ноги! Длинные, чуть не до самой шеи. Приятный овал лица и глаза, как у серны. Тетя мне говорила, что наибольший успех имеют танцовщицы с длинными ногами и невинным взглядом. Тетя сделала бы из нее первоклассную танцовщицу. Ну что, Зуля, хочешь?
Зуля испуганно съежилась.
— Не знаю. Надо бы у матушки-настоятельницы спросить.
— Слышишь, Таля? — Янка расхохоталась. — Она будет у матушки спрашивать!.. Смотри, не смей даже заикнуться об этом!
— Нет, не заикнусь, — успокоила рассердившуюся Янку Зуля. — И вообще я не люблю танцевать, потому что у меня болит позвоночник.
— Как это болит?
— Когда я наклоняюсь, мне больно. И когда хожу, тоже больно. Лучше всего мне, когда я лежу на животе.
— У тебя явно начинается туберкулез позвоночника. Сходи в санаторий, пусть тебе сделают рентгеновский снимок.
— Я же сама туда не пойду, — возразила Зуля, — а сестры меня не проводят. Сестра Юзефа сказала, что только явные грешницы бегают к врачу и там раздеваются…
— Ну, тогда продолжай петь гимны,
Зуля тихо вздохнула и снова принялась за натирание полов. Вошли Владка, Йоася и Зоська с половиками в руках.
— Матушка велела расстелить их, чтобы пол не пачкался, — сообщила Владка, швыряя половики.
— Янка сказала, что Зуля могла бы стать оперной певицей, — подала я свой голос.
— А я кем могла бы стать? — не без зависти спросила Йоася.
— Ты? — Янка внимательно пригляделась к покрасневшей Йоасе. — Ты — продавщицей в большом магазине готового платья для мужчин.
— Ох! — восторженно прошептала Йоаська.
— Входит элегантный пан в шубе. Ты спрашиваешь: что вам угодно? И советуешь ему выбрать кожаные перчатки или пижаму. В таком магазине удобные кресла, большие зеркала…
— Медный колокольчик у двери! — вставила я.
— Идиотка! Никакого колокольчика нет. Есть телефон на столике и графин с водой. Вечером ты бы подсчитала деньги в кассе и пошла в кондитерскую — на чашку кофе с пирожным.
Любопытство, с которым слушала я рассказ Янки, уступило место гневу. Ведь я хорошо знала, как выглядит на самом деле ее хваленый город! Моя сестра, которая была в десять раз красивее Йоаси, стала служанкой, а десятки девушек, таких же, как она, бросались на самые нищенские заработки.
— Перестань лгать! Все это неправда! Только мозги им кружишь!..
Девушки не дали мне договорить. Со всех сторон посыпались вопросы:
— А Зоська? А Владка? А Казя?
И Янка исчерпывающе отвечала на их вопросы, отвечала с отличным знанием дела.
Мир заманчивых мечтаний, ошеломляющих удач открывался перед каждой, которая набралась бы мужества расстаться раз и навсегда с приютом. Даже для самой обыкновенной, ничем не выдающейся Владки Янка нашла прибыльное занятие:
— Ты пошла бы кухаркой в пансионат. В таком пансионате отдыхающие оставляют по десять или двадцать злотых для кухарки. Моя тетя всегда оставляла двадцать. По окончании первого же сезона ты купила бы себе чернобурку, перину, удобные туфельки и могла бы выйти замуж.
— Говори еще, говори! — просили сироты.
И они внимали словам Янки так, словно слушали захватывающую сказку о Золушке.
Тем временем Зуля доползла на четвереньках уже до противоположного угла спальни, и теперь оттуда доносилось ее монотонное пение.
— "…Ибо лучше для меня один день, проведенный в святыне твоей, боже, чем тысяча дней в миру… Ибо я предпочитаю быть последним в доме твоем, чем первым среди грешников…"
В дверях появилось лицо сестры Дороты.
— Янка! Тетя ожидает тебя в переговорной.
— Иду! Сейчас иду!
— А вы, — конверская монахиня возмущенным взглядом окинула лежащих на койках девчат, — вы что тут делаете? Вот бы сестра Алоиза вас увидела!
— Не говорите ей, пожалуйста, ничего! Мы сейчас спустимся вниз.
И вслед за Янкой мы сбежали по лестнице.
Тетя, которая несколько месяцев назад доставила Янку в приют, навещала свою племянницу регулярно, раз в неделю. Худощавая, высокая дама с белым от густого слоя пудры лицом, с вечным насморком, с резко очерченными чертами лица, которые не могла скрыть фиолетовая вуалька, спускающаяся с порыжелой шляпы, возбуждала в нас отвращение. Подозрительная элегантность соединялась у нее с вызывающим жестом, с каким она каждый раз бросала двухзлотовую монету в кружку для пожертвований, висевшую у входа в часовню. В другую такую же кружку, которая висела на крыльце и была снабжена надписью: "Пожертвования на сирот", тетя бросала лишь злотувку.
"Сперва богу, а потом людям, — говорила она матушке-настоятельнице, которая обычно провожала уважаемую гостью до калитки. — И людям половину того, что богу".
На сей раз беседа Янки с тетей тянулась необыкновенно долго. Янка выскочила в коридор с лицом возбужденным и взволнованным,
А через час уже весь монастырь знал о том, что мать Янки умерла. Сироты сочувственно вздыхали, неотрывно следили за Янкой глазами, а она плутала по коридорам, останавливалась возле окон и вздрагивала, когда ее окликал кто-либо из воспитанниц.
Обиженная тем, что не мне первой поведала Янка свое горе, я отправилась на поиски Гельки. Она оказалась в прачечной, где усиленно выскребала полы.
— Вот видишь! У Янки мать умерла, — начала я таким тоном, словно это Гелька была виновата во всем.
Отбросив волосы со лба, она мельком взглянула на меня.
— В который же раз умирает эта ее мамуся?
